Олег Верещагин - Там, где мы служили...

— Что?! — Жозеф вскинул голову, и Витька наконец увидел, что рядом с ним лежит какой-то листок. — Чего тебе?!

— Построение, говорю, «чего», — Витька пожал плечами. Потом тихо, нерешительно спросил: — Что-то… плохое? Из дома?

Он почти ожидал, что Жозеф пошлёт его — у валлона были злые, жёсткие глаза, белые губы и лихорадочный румянец на щеках. Но Жозеф неожиданно резким движением протянул Витьке листок:

— На. Читай. Это… Шарло.

— Шарло?! — поразился Витька, принимая бумагу. — Надо было переслать ему домой, какого чёрта ты его вскрыл?!

— Это не из дома, — Жозеф странно булькнул горлом. — Такое послать домой… всё равно что в погребальный костёр нассать…

Витька ощупал бумагу — плотную, тяжёлую почтовую бумагу какой-то англосаксонской фирмы с призрачным теснением водяных знаков. Письмо пришло не в солдатском треугольнике, не на бесплатно выдававшейся в почтамтах «военной» бумаге с обозначенными линиями сгибов и гербом Рот. Кто-то расстарался…

— Это от той девчонки, — сразу сказал Витька, — как её… Мирэй Граншан. Он бы порадовался!

С грохотом опрокинулась кровать. Валлон, тяжело хромая, выбежал прочь — а глаза Витьки наткнулись на такое, что он даже не посмотрел вслед другу. Вглядевшись в строчки и не веря им, русский межденно прочёл вслух, разбирая полузнакомый язык…

— «…Надеюсь, мой мальчик, ты не принял близко к сердцу произошедшего между нами. Ты умненький и ты поймёшь. Войне конца не предвидится, я должна позаботиться о себе, а что мне можешь дать ты? Я выхожу замуж…» — Витька уронил листок. Постоял, борясь с желанием наступить на него ногой. Ему казалось, что с листка растекается чернота — течёт Ночь, та самая, которая едва не убила человечество. Она не ушла. Затаилась. Ждёт. Копит силы.

Получается так что же — всё зря и всё снова?!

Он покусал губу и сказал такое, чего никогда в жизни не говорил ни об одной женщине:

— Ах ты, бляяяяяяядь…

…Жозеф стоял около палатки и косо посмотрел на русского, который вышел наружу, прилаживая берет на коротко подстриженные волосы. Не глядя, Витька протянул письмо Жозефу. Хрипло сказал:

— Хорошо, что есть такие, как наши девчонки.

— Хорошо, что их — большинство подавляющее, — ответил валлон. — Но оставшееся меньшинство давить надо, Вик. Давить, — ожесточённо закончил он, двинув сжатым кулаком.

Витька пожал плечами. Спросил:

— Что будем делать?

— Ничего, — ответил Жозеф. — Ты — ничего. Я всё сделаю сам, — и он сунул письмо в нагрудный карман френча.

Дивизия стояла плотными квадратами… нет. ложь. Квадраты не были плотными. Пустовали места погибших. В боях прошлой недели 10-я сводная потеряла убитыми и ранеными 125 офицеров и 1626 сержантов и солдат. И теперь в рядах зияли пробитые войной бреши — как зримое свидетельство её беспощадности.

Стоял возле знамени, развевающегося на флагшток, генерал-майор (нет — теперь уже генерал-лейтенант) Бачурин со своим поредевшим штабом. Стоял оркестр. Стояли штурмовики, стрелки, танкисты, артиллеристы, зенитчики, вертолётчики, инженеры, связисты, медики… Ряд за рядом бело-золото-чёрного.

Бело — цвет Рот, цвет кожи этих парней и девчонок, цвет благородства и чистоты.

Золотое — цвет будущего, цвет мечты, цвет веры и постоянства.

Чёрное — цвет траура, цвет готовной отрешённости, цвет стойкости в испытаниях.

Труба пропела «внимание и повиновение!», а сухая строчка барабанной дроби подтвердила сигнал.

Бачурин вышел вперёд. Правую перчатку он держал в левой руке и был без мегафона — сильный командирский голос генерала позволял ему легко говорить сразу с несколькими тысячами людей.

— Дети мои! — раскатился голос Бачурина. — Сыновья! Дочки! — по рядам на миг пробежали лёгкое движение и недоумённый ропот. — Вместе мы шли к победе, вместе победили, на шаг ещё приблизив нашу общую большую Победу — и потому я зову вас всех своими детьми! И даю слово чести, что не было у меня лучшей семьи… — он перевёл дыхание. — Дети мои! Приказом тридцать девять — двести шестьдесять семь по Ротам наша дивизия как с честью выполнившая свой долг на поле брани… расформировывается! Путь дивизии окончен! Горнист — сигнал! Знамя — спустить!

Прозрачно-серебристый звук трубы, печальный и одинокий, на миг повис в холодном снежном воздухе — и растаял где-то вдали. Знамя плавно, без рывков, поползло вниз, в руки двух сержантов.

Шорох пронёсся по рядам — снимая береты, дивизия опускалась на колено. Даже те, кому это было чертовски трудно…

Когда они подняли головы и встали — бережно свёрнутое знамя уже уносили. 10-й дивизии больше не было — остались два десятка отдельных рот, которые уже скоро перетасуют, как карты в колоде, и кто-то окажется на юге, кто-то — на востоке, кто-то на западе…

10-я дивизия — шаг на пути к Победе. Большой Победе. И чем ближе будет Победа — тем дальше — этот день.

Но из нашей памяти ему не исчезнуть никогда.

«Наёмники империализма» выступали в сокращённом составе: Майкл с гитарой, барабанщик, который не стоял, как обычно, а сидел, потому что ему раздробило обе голени; парень с губной гармошкой, но… без обеих глаз. И Майкл, улыбаясь, извинился «за качество исполнения».

Впрочем, и слушателей было не семь-восемь сотен, как обычно — чуть более полутораста человек, и многие из них тоже сидели, потому что стоять не могли. Всё, что осталось от трёх штурмовых рот. И Витька, увидев это, ужаснулся задним числом, поняв, что выжил чудом.

— Сыграем втроём, — Майкл настроил гитару. — Мы недолго будем петь сегодня, ребята. Всего две песни…

Он передвинул гитару на животи шире расставил ноги в стянутых ремнями сапогах. Положив на инструмент руки, тихо заговорил:

— и зазвучала уже настоящая музыка, под которую Майкл пел:

И снова — Майкл, глядя прямо в глаза каждому из окруживших импровизированную сцену товарищей:

— Время — незримый судья