Роб Сандерс - Архаон Вечноизбранный [СИ]

Пока они ехали на север, температура упала. Само существование превратилось в тупую боль. Безумцы и полукровки падали на колени перед Архаоном и повозкой, клянясь служить ему душами в обмен на кусочек пищи из своих запасов или мгновение у костра. Поначалу чемпион Хаоса терпел таких склочных паразитов. Они отвлекали от холода. Только самые сильные выжили в Пустошах, и несчастные, которых Архаон встретил на своем пути на север, были непроверенными. Их языки не знали доверия, и их дикий инстинкт выживания вел их убивать друг друга во сне и пировать на останках. Они не были достойны Архаона, и поэтому он покончил с ними.

Даже для глаза, не искушенного во зле, Пустоши были временем и местом, находящимся в состоянии войны с самим собой. Страна скорбного безумия. Причудливая погода; бессолнечное, беззвездное небо; повышение и понижение температуры; странное поведение воды; сама земля — скала, земля и лед, почти живое существо, чуждое и агрессивное. Черты очевидных когтей и зубов, ландшафты наводящей на размышления волнистости и скудные колючие леса искривленных стволов и увядших ветвей. Неумолимые горные хребты, только что вырвавшиеся из-под земли. Вулканические вершины, которые светились вдалеке. Землетрясения и внезапные наводнения. Водопады, которые были совсем не такими. Реки, которые текли в гору и обратно. Озера и внутренние моря, которые казались кровью, истекающей из глубин земли. Полярные пустыни из матового песка и ледниковых пустошей. Единственные съедобные существа скользили и ползали, в то время как странные огни танцевали, а ядовитые газы, как светящиеся потоки, струились по местности. Штормы были обычным явлением. Ветер. Дождь. Слякоть. Град. Снег. Пыльные бури. Ледяные бури. Бури энергий странные и неестественные. Небеса переворачивались. Темные Боги роптали, их разрывающие нервы гром и молнии обрушивались на землю, всех цветов и интенсивности.

Все это Архаон воспринял спокойно. Единственным качеством Пустошей, с которым даже воину Хаоса было трудно справиться, было то, что время и расстояние, казалось, не имели никакого значения. Из-за того, что свет разных гнетущих оттенков отчаянно пробивался сквозь бушующие небеса, было почти невозможно определить, какое сейчас время суток. В тех случаях, когда облака рассеивались, небо над головой было черным и пустым — как мертвая, остекленевшая внутренность акульего глаза. Отряд мог скакать целыми днями и ни к чему не прийти. В другое время они едва скрывали из виду свой последний лагерь, прежде чем войти в пейзаж, новый и заметно отличающийся от того, который они только что покинули.

Архаон обратился к тому, что он принес в Пустоши, а не к безумию, которое он там нашел, для какого-то измерения. Было бы легко затеряться в лабиринте отвлекающих факторов. В отсутствие солнца, карты или фиксированной отметки на постоянно меняющемся горизонте ему нужен был способ оценить свой прогресс. Что-то большее, чем догадки или вечные бредни Либер Каэлестиора. Знать, как далеко он зашел, и судить, как далеко ему, возможно, придется зайти. Ответы на эти вопросы неизменно были «слишком далеко» и «настолько, насколько это необходимо», но это помогло создать систему. Что-то конкретное, а не по прихоти перемен.

В конечном счете ему пришлось использовать Жизель и Дагоберта в качестве своего рода маркера. Архаон не мог доверять усовершенствованиям своей собственной формы. Он был тёмным храмовником Сил Хаоса, его невозможное существование вытекало из их мощи, он был быстрее, сильнее и выносливее телом, разумом и душой, чем когда-либо во время служению слабому Богу-Королю. Независимо от того, куда ушло солнце, чтобы умереть в небе, дневное путешествие истощило жреца и сестру. Они были голодны. Их мучила жажда. Они устали. Именно в эти физические потребности Архаон и верил. И все же, трудно было доверять времени в Пустошах.

Пока копыта Оберона поднимали лед и пыль, а шаткая повозка петляла на север, Архаон провел часы лжеприсутствия в задумчивом молчании. Когда он не терялся в каких-то мрачных мыслях, в какой-то глубокой ярости на свою судьбу или в жгучем упреке души, тогда он убивал несчастных, которые пересекали их путь. Зверолюди. Сумасшедшие. Полуголодные воины, ищущие ответы на вершине мира. Они нашли ответы в отражении клинка Архаона за мгновение до того, как его острие прошло сквозь их недостойные тела. Случайные негодяи производили впечатление на Архаона своей отвагой — обычно своей настойчивостью в том, чтобы не умереть немедленно — или полезностью своего рабства. Они выстроились в линию позади фургона, тащась за Архаоном, как раненые солдаты после какой-то резни или поражения на поле боя, следуя по стопам неутомимого генерала, который не позволил бы им умереть.

За ними наблюдали воины-приспешники Архаона. Его Мечи Хаоса. Они ехали молча в своих пустых костяных шлемах. Время от времени расправляя крылья, они беспокойно ёрзали в седле, окружая как Архаона, так и бродячих дворняг, которых он выбрал, чтобы добавить к числу их растущего отряда. Всегда заботясь о своем хозяине. Всегда следя за предательскими собаками, которые выстроились в линию позади воина Хаоса. Мародеры, зверолюди и воины в доспехах, жаждущие поделиться добычей растущей славы Архаона, как стая падальщиков, почуявшие убийственный запах одинокого хищника, растерзывают останки, оставшиеся после него, на лоскуты.

Бросив взгляд назад, на испорченную тропу, ведущую его на север, к судьбе, Архаон нашел других, которых он поработил на пути к проклятию. Мечи и оборванная кавалькада набранной дикости, которые уже были частью проклятия вокруг них. Горст, всегда спотыкающийся силуэт в пыли, тащил свои цепи и исхлёстанную спину за Архаоном, делая это как и в далёком воспоминании, которое было Дидериком Кастнером. Жизель, которая просто смотрела на Архаона из фургона. На ее лице отражались усталость, ужас и отвращение. Поначалу такой ужас смешивался с жалостью к тому, во что превратился Архаон. Она лучше, чем большинство, знала, что темнота будущего храмовника не была его выбором. Это чувство вскоре затерялось в ненависти заложника, но даже и это исчезло. Исчезла детская тщетность сквернословия и вспышек ярости. Она была такой же несокрушимой, как и всегда. Ее сила теперь заключалась в напряжении ее губ, осуждении ее глаз и жгучем молчании, которое встречало любые слова, которые Архаон имел для нее. Когда Архаон посмотрел на девушку, он увидел только страх и отвращение. Теперь он был для нее чем-то особенным. Силой неестественной природы, которую можно было отрицать не больше, чем воющий ветер или бушующее море.

Когда Архаон не наказывал себя или других воинов Пустошей, он требовал от отца Дагоберта ответов на опасные вопросы.