Роб Сандерс - Архаон Вечноизбранный [СИ]

Сначала Архаон подумал, что это какое-то темное проявление его нового существования. Садистская жилка, которая пронизывала все его существо. Как набожная Сестра Имперского Креста, которая, в отличие от остальной части отряда, не потеряла веру перед лицом безумия Пустошей, он считал, что может наслаждаться ее страданиями. Что-то чистое и упругое горело в ней не меньше, чем зигмаритовый клинок Терминус в руках темного храмовника. Возможно, подумал Архаон, это была не садистская жилка, а мазохизм, который проник в его душу. Было физически больно находиться рядом с сестрой. Ее простая вера, свет, который она поддерживала в себе для Бога-Короля, был подобен аду для воина Хаоса. Агония, выжигающая душу. И все же терпеть это ему пришлось. Он сохранил ей жизнь. Несмотря на ее очевидную ненависть ко всему, во что он превратился, Архаон сохранил ее как неудачливого члена отряда.

Мысли темного тамплиера нашли убежище в мысли о том, что его действия могут иметь более простое объяснение. Эффект, который она произвела на него, был таким же, как и на любое другое несчастное существо в Пустошах. Как и Терминус, девушка была полезным оружием против зла мира — зла, с которым Архаон, даже будучи воином Разрушительных Сил, проводил большую часть времени в сражении. Затем он подумал, что это может быть похоть, чистая и простая. Архаон никогда не считал девушку особенно привлекательной. Однако теперь, когда ее волосы перестали быть строгими, как того требовал храм, они обрамляли миловидное лицо — как у жены фермера или дочери трактирщика. Как у тех молодых женщин, на которых сьер Кастнер потратил всю свою жизнь, навещая своих непридведенных наследников. Простое. Довольно милое, когда не кривилось в вечном отвращении и презрении.

Такие мысли были не без опасности для воина Хаоса. Они граничили с опасной близостью к милосердию — идея, которая в обычной ситуации побудила бы темного храмовника повернуть Оберона и казнить девушку в пустыне. Такой человек, как Архаон — живое воплощение конца света, — не мог позволить себе подобной сентиментальности. Он мог щадить жизни, потому что это служило его потребностям или даже ради извращенности, но не просто потому, что его сердце говорило ему об этом. Как храмовник-зигмарит Архаон давно понял, что добро и зло не являются абсолютными понятиями. Поступки человека, служащего своему делу, какими бы они ни были, определяют степень, в которой его можно назвать хорошим или плохим, добродетельным или злым, набожным или испорченным. Он знал совершенно презренных людей, которые утверждали, что являются ярыми зигмаритами. Он также знал, что падшие находят свой путь к проклятию через добродетели своей веры. Архаон и сам это знал, слишком хорошо. Он также знал, что в глубине его души есть маленькая частичка, искорка света, которая все еще жаждет покончить со всем злом в мире, включая его самого. Щепотка сожаления, как у избитого ребенка, который убегает из дома, но все еще хочет вернуться и почувствовать объятья родителя, который его избил.

Архаон знал эту правду о себе. Он знал, что именно потерянная любовь, которую он испытывал к своему Богу-Королю, отравляла его так же сильно, как осколок варп-камня, застрявший в его черепе, просачиваясь в его разум. Вместо того чтобы вернуться домой в объятия любящего родителя, Архаон хотел сжечь дом дотла. Король-Бог и его слуги заплатят за его пренебрежение и злоупотребления. Крошечный проблеск затхлой надежды, охвативший Архаона, испугал его. Он боялся, что это может быть причиной того, что он оставил Жизель Данцигер в живых. Она представляла собой путь назад из темноты. Побег из тени. Хотя находиться в ее присутствии было духовной агонией, возможно, она поддерживала какую-то часть Дидерика Кастнера живой.

Такие ужасные опасения сопровождали Архаона и его отряд на запад. На запад через жалкие вересковые пустоши и на открытую местность. Обрамленная горами тундра, которая была домом для конных племен могучего Мунга. Среди Пустошей было известно, что мунги обладали лучшими скакунами любого племени из-за того, что их колдуны открывали простые животные души своих лошадей дьяволам и злым духам. Глаза скакунов горели призрачной яростью одержимых зверей. Они могли бежать быстрее и дольше, чем любая эквивалентная лошадь в Пустошах, и со стадами черных зверей территории мунгов были широки и постоянно расширялись. В то время Архаон не знал, что его отряд вторгся на территорию жестокого вождя, называющего себя Ху-Мунг-ус, великана-мародера, ездящего на колеснице, он был почти вдвое выше своего любого низкорослого соплеменника. Считая Архаона и его отряд наёмниками, привлеченными стадом сантигоров с близлежащей территории, которое осквернило мунгских коней и породило на них грязное потомство, Ху-Мунг-ус послал своих самых быстрых духовных коней и конных лучников, чтобы прогнать их. Он послал их сотни.

Оказавшись на открытом месте, Архаон и его отряд оказались во власти колоссального военного отряда. Всадники-мунги неслись на них, как стая птиц, кружась и отклоняясь, пытаясь сразить их своими клинками с острыми лезвиями из камня. Повозка, запряженная носорогами, никогда не обогнала бы лошадей мунгов, и Архаон опасался, что Оберон и кони Мечей будут немногим лучше против одержимых лошадей мародеров. Поскольку тундра кишела мунгами, Архаон приказал своему отряду направиться в горы, где скорость была меньшей, и они могли уменьшить число всадников. Однако побег превратился в бегущую битву, когда военный отряд мунгов двигался как единое целое, прорезая отряд Архаона на бешеной скорости, прежде чем регулярно отступать и превращать небо в черное от выпущенных стрел. Стреляя в унисон с седла, мунги казались опытными лучниками и всадниками, и Архаону стало ясно, что весь отряд может быть насажен живьём на кремневые наконечники стрел из варп-камня.

Подталкивая Оберона с его дымящейся от пределов плоти, и Мечи, скакавшими рядом, чьи крылья были распростерты как щиты к небу, Архаон и его отряд еле вышел из зоны досягаемости колющих тундру стрел. Воин Хаоса обернулся и обнаружил, что повозке повезло меньше. Материал тента был проколот до лент. Дагоберт и Жизель спрятались между колесами, и ложе фургона впитывало рой стрел, как деревянная мишень. Двухголовый носорог исчез под шквалом огня, больше похожий на гигантского дикобраза от такого количества стрел, вонзившихся в его мохнатую плоть. Однако существо не было мертвым. Он был слишком глуп, а его шкура — слишком толстой, чтобы поддаться. На месте каждой раны, нанесенной стрелой, зверь испытывал ужас от быстрой трансформации. Он быстро превратился в стонущую кучу волосатой мутации, порождающей новые придатки, щупальца и наросты. С этими новыми дарами он потащил свое колючее тело через тундру к фургону и паре, укрывшейся под ним.