Роб Сандерс - Архаон Вечноизбранный [СИ]

Пока он с Мечами осматривал далекий храм какого-то бога-отступника из пантеона Хаоса, налетел неестественный шторм, который, казалось, перевернул мир, потеряв темного тамплиера и его воинов в водовороте. Архаону было все равно. Он покинул отряд вместе с Искаваром Ганом. Искавар был бледным и способным курганским воином, чей отряд был убит собственными людьми Архаона. Курганский копейщик был чем-то, на что стоило посмотреть, несколько воинов Архаона в конце концов пронзили их копьями с невероятного расстояния. Всегда одетый в грязные меха и шипы своих черных доспехов и щита, курганец принял место рядом с Архаоном в качестве лейтенанта. Он легко вызывал симпатию, и он обычно демонстрировал свою меткость, выпуская в небо дротики и пронзая копьями кружащих стервятников. В духе вечера, когда огонь ревел, паразиты потрескивали на вертеле, а напитки передавались по кругу, Искавар Ган глотнул крепкого эля.

Когда буря усилилась и отряд сгрудился у костра, музыканты Бхоргла заиграли. Тем временем их мускулистый повелитель зверей и двое его слаанешских гор пробрались сквозь материал капота фургона и внутрь, ища, какие сокровища Пустошей и припасов, которые спрятал там Архаон. К своему удовольствию, Бхоргл Непристойный обнаружил, что сестра Жизель пытается уснуть. Его стук копыт по деревянному полу фургона встревожил ее. По правде говоря, как и все остальные в Пустошах, девушка почти не спала, а когда спала, то с открытым одним глазом. Иеронимус Дагоберт тоже прятался в повозке, изучая Либер Каелестиор при слабом свете свечи. Бхоргл Непристойный не интересовался древними томами. Зверочеловек не мог прочесть ничего, кроме страха на лицах своих жертв. Облизнув тонкие губы толстым языком, Бхоргл приказал своим горсам схватить парочку.

— Что ты делаешь? — спросил священник, и гор повел его за собой. — Ган! — взревел Дагоберт. — Ган! — но Искавар Ган не шел. Все члены более широкого отряда, которых, возможно, заботило, что в фургоне вот-вот произойдет зверство — а их было немного — были заняты ревом огня, бурей и какофонией звериных свирелей. Искавар Ган, рядом с которым лежала пустая брезентовая сумка из-под эля, был без сознания, как борец в нокауте.

Дагоберт выплеснул свой гнев и пустые угрозы на вторженцев, в то время как Жизель боролась — ее крики перемежались вульгарными оскорблениями. Бхоргл издал влажный смешок. Внезапно среди развевающихся покрывал блеснуло тонкое изогнутое лезвие. Жизель всегда держала скальпель — давно украденный из истощенных запасов фургона хосписа — под подушкой. Девушка нанесла удар, проведя лезвием по розовому горлу гора. Оно раскрылось, как спелый плод. Жизель пнула зверя с койки. Схватившись за хлещущую кровь шею, он вывалился из фургона. Жизель отползла назад, прислонившись к стенкам фургона.

— Мы еще не повеселились? — с рычанием спросила Сестра Императорского Креста, держа перед собой острый как бритва скальпель. Бхоргл вытащил из-за пояса с шипами луковичную дубинку. Это было выбранное повелителем зверей оружие для усмирения своих жертв или приведения их в бессознательное состояние.

— Я передумал, — сказал ей Бхоргл. — Я не прикоснусь к твоей плоти.

— Да уж, попробуй, молокосос, — поддразнила Жизель, размахивая скальпелем.

— Твоя плоть коснется внутренней части моего пищевода, когда будет спускаться в мое горло, — пообещал Бхоргл. — Ты, конечно, останешься в живых. Сырая плоть вкуснее, чем кость. Теплая и с криками.

Бронированная фигура появилась из-за навеса позади Бхоргла Непристойного.

— Я спрошу Великую Селезёнку и его голодную орду, — сказал Архаон, выхватывая дубинку из кулака слаангора и сбивая его на землю без чувств одним ударом по рогатому черепу повелителя зверей. Костяной меч легко проскользнул сквозь материал фургона и описал дугу, остановившись прямо перед безволосым горлом гора, пригвоздившего отца Дагоберта к койке. Зверочеловек сверкнул своей непристойной ненавистью к Архаону. Эйнс подошел к хозяину сзади. Они оба были покрыты пеплом и льдом бурной бури.

— Приведите их зверолюдей-соплеменников. Отведите этих негодяев в какую-нибудь пещеру, в которую заползла Великая Селезенка, и скормите их избранным Кхорна. Ему это понравится.

Архаон приказал монстру спать подальше от их лагеря. Людоед был слишком опасен, чтобы держать его поблизости. Он может проснуться, как разъяренный медведь после зимней спячки, и убить их всех. Его пилигримы-варвары — курганские дегенераты, поклонявшиеся Селезенке как некоему представителю своего бога — спали рядом, как собаки. Как и Великая Селезенка, он платил за то, чтобы держать животы каннибалов полными.

Пока Мечи оттаскивали слаангора, тот лизнул Архаона своим толстым языком.

— Вовремя, — сказал отец Дагоберт.

— За это мы должны благодарить тебя, — сказал ему Архаон. — Мы заблудились во время шторма.

— И?

— Ты кричишь громче, чем она, старик, — сказал Архаон. Священник поднял брови и пожал плечами. Когда Архаон посмотрел на Жизель, она все еще держала изогнутую заточку, направленную на них. Ее глаза блестели от смущения и отвращения. Эйнс подошел, чтобы забрать её у нее. — Оставь это, — приказал Архаон. — Она не пленница.

— Мы все здесь пленники, — сказала Жизель.

Это потрясло Архаона. Он уже давно не слышал, чтобы она с ним разговаривала — и только тогда шипела от ненависти. Под лохмотьями своего старого Ордена и грязью на коже и в спутанных волосах она выросла. Ее голос утратил раздражающую настойчивость юности и невежества. Она была старше и мудрее. Ее ужасное существование в темных уголках мира, по крайней мере, подарило ей это. Он застыл как вкопанный. На нее было больно смотреть. Она, как это ни невероятно, сохранила в Пустошах некую сущность простой чистоты, прячась в фургоне под одеялами на своей койке. Подвергая себя только навязчивым идеям Дагоберта и растущему безумию. Это было впечатляющее достижение. Ею можно было восхищаться. Или уничтожить. Когда она снова заговорила, слова, произнесенные с дикой верой, пронзили его насквозь.

— Тюрьма без стен. Отбывает наказание без конца. Прикован к своей судьбе.

— Уходи… — сказал Архаон. Его голос был всего лишь шепотом.

— Я уйду, я умру, — сказала Жизель. — Здесь, в тени твоей великой тьмы — как предупреждение ужасным вещам этого места — мой свет, по крайней мере, сияет.

— Твой свет…

— Моя жгучая ненависть к вам, милорд, — процедила Жизель сквозь стиснутые зубы. — И я ни за что на свете не хотела бы, чтобы он погас, мерзость ты этакая. Если здесь, в этом вынужденном изгнании, в этой тюрьме, в этой камере теней вокруг тебя — если это единственное место, где я могу ненавидеть тебя, тогда я буду здесь. Зигмар слышит все молитвы — даже в этом проклятом месте.