Джаннет Инг - Под маятником солнца [litres]

Каждое существо – не всегда неповторимое и красивое – он сотворил и вылепил. Мне нравится представлять, как радовали Его все эти усилия. Думаю, что Он наполовину обезумел от чудовищности и сложности своего начинания.

Он выбирал из облаков лица и давал им тела. Создания получались прекрасными, словно алый рассвет, словно закатное небо, словно утренняя звезда. Он отдал им Свой голос, и они отвечали ему Его собственными словами.

Он назвал существ ангелами.

Они стали Ему чем-то вроде компании, болтали с Ним своими высокими, похожими на эхо голосами. Они хвалили все, что Он делал, и подгоняли снисходительными улыбками, моргая пустыми глазами.

Но как долго разум, пусть и разбитый безумием на части, сможет довольствоваться тем, что слышит лишь отголоски самого себя?

Хотя нас обоих и поглотила работа над возможным апокрифом, в воскресенье Лаон прочел простую проповедь о любви. Странно было слышать, как кротко он увещевал прихожан возлюбить ближнего. Темные порывы, которые часто овладевали его речью, умерились, однако сохранилась стальная убежденность, которой я всегда восхищалась. Еще он расплывчато порассуждал о туманной истории апокрифов, перечисляя многочисленных богословов, которые отбирали книги Библии, и кратко описывая их разногласия.

После этого мы вместе присели на траву во дворе. Мистер Бенджамин и Лаон беседовали о «словесном бурьяне», как гном любил называть апокрифы, причем последний тщетно пытался выстроить иерархию истины в различных канонических текстах.

– Но в чем же тогда истины больше? – настаивал мистер Бенджамин. – Если сад истинней сорняков, то есть ли различия в самом саду? В цветке истины больше, чем в листьях?

– Не уверен, что здесь цветок, а что – листья, – ответил Лаон, – вы имеете в виду Заветы?

– Нет-нет. В цветке ни за что не может быть больше истины. Только в листьях. Непременно в листьях, – скорее самому себе пробормотал мистер Бенджамин, прежде чем обратиться к Лаону в своей оксфордской манере: – Но тогда в чем истины больше? В каком из листьев?

– Вся Библия истинна.

– Да-да. Все правда, как и весь сад настоящий, – сказал гном. – Но что правдивее? В Книге Бытия сказано, что Бог сотворил человека по своему образу, по образу Божьему, он сотворил мужчину и женщину на пятый день, но затем, после седьмого дня во второй главе, он снова создает человека в саду к востоку от Эдема. Бог создает человека дважды, и во втором случае делает женщину из ребра.

– Богословы приводили в соответствие истории правдивые во многих отношениях, и некоторые могут быть аллегорическими истинами…

– Две истории, – настаивал мистер Бенджамин, – две главы, два раза. Правдивы оба?

Лаон тяжело и протяжно вздохнул. Я улыбнулась, видя его таким, а он ответил:

– Точно так же, как Иона и кит являются прообразом того, как Иисус восстал из могилы…

– Но по-другому!

– И точно так же две главы – это одна и та же история, только рассказанная немного иначе.

Мистер Бенджамин, кажется, остался доволен ответом, но, ощутив в себе прилив озорства, я произнесла:

– Ты всегда можешь рассказать ему об иудейском демоне. Том, что в «Фаусте».

– Эта история лишь все запутывает, – закатил глаза Лаон, – и совершенно нелепа.

– Первая женщина, созданная одновременно с Адамом, так и не получила имени. Ее сотворили не из ребра, но в то же время, что Адама, и из того же вещества. Значит, у нее было другое имя.

В этот момент мистер Бенджамин пристально смотрел на меня. Он ни разу не моргнул, и его взгляд изгнал из меня все легкомыслие. Его место заняло чувство вины, поскольку я знала, как серьезно гном относится к вере, и, даже не имея души, я не должна была над ним насмехаться.

– Она ссылается на немецкую пьесу, – сказал Лаон. – Это на самом деле не священная книга.

– Менее правдивая?

– Да, менее правдивая, – заверил Лаон, и взгляд его голубых глаз сделался удивительно мягким.

– Но каким было имя?

– Лили…

К лицу Лаона прижалась шишковатая ладонь, мистер Бенджамин попытался не позволить ему закончить фразу.

– Имена обладают силой. Не произносите его.

– Это просто суеверие, – сказала я.

– Чем древнее имя, тем больше силы, – ответил мистер Бенджамин. – Очень древнее имя.

Мы явно наткнулись на нечто гораздо большее, чем каждый из нас намеревался раскопать, поэтому я увела разговор к пению гимнов.

Маятниковое солнце убывало, становясь все меньше и меньше. Сад накрепко застрял в тисках осени, и его пожелтевшие листья облетали с удивительной красотой.

Наши голоса звучали с сомнительной слаженностью. Эта разноголосица, куда менее приятная, чем многое из того, что мне приходилось слышать прежде, все же странным образом оказалась бальзамом для моей несуществующей души. Наверное, в прекрасных древних словах заключалось утешение.

– Звучит почти так же, как тогда, когда мы пели в прошлом, – немного задумчиво сказал мистер Бенджамин, широко улыбаясь и показывая коричневые зубы. – Почти, почти.

– Не может быть так же, – возразила я, – теперь нас трое. Больше голосов, лучше музыка.

– Да, но нас тоже было трое. Тоже трое.

– Трое?

Мистер Бенджамин уставился на свои пальцы, которые начали нервно перебирать поля шляпы.

– Кто еще был здесь? – спросила я.

Он ничего не ответил.

– Вы не часто говорите о Роше, – сказала я как можно мягче.

– Преподобный здесь, я часто говорю о нем. И с ним. – Мистер Бенджамин закрыл глаза, а его руки продолжали беспокойно двигаться. Он ощипывал пучок осоки, заправленный под ленту шляпы. – Преподобный здесь. И я здесь.