Владимир Корчагин - Женщина в черном

— Что в этом удивительного? — просто ответил Гридин. — По просеке идет дорога к монастырю.

— Но почему по этой дороге ходит одна-единственная, всегда одна и та же монахиня и что заставляет ее всякий раз останавливаться именно у вашей дачи?

— Да, действительно, кажется, это всегда была одна и та же черница, — подумав, согласился академик, — и что-то, в самом деле, привлекало ее в нашем саду. Но я, признаться, не придавал этому значения. А ты усматриваешь в этом что-то преднамеренно-недоброе?

— Кто знает… Я не могу сказать, что у меня сложились какие-то определенные соображения. Но мы с Ингой тоже частенько сталкивались с этой женщиной. И должны признаться, всякий раз не могли отделаться от чувства неосознанной тревоги.

— Чувства тревоги?! Но почему?

Никита пожал плечами:

— Если б я мог это объяснить…

— Гм, странно… И вы не отделались от этого чувства по сей день?

— Боюсь, оно только усилится после того, что вы только что рассказали. Едва ли реакция Алекса на появление женщины в черном была всего лишь проявлением чудачества. Как и все другие его «странные поступки». Скорее всего, он пережил какую-то страшную трагедию. Возможно, это была потеря родной дочери, чем-то похожей на Ингу…

— Дочери, чем-то похожей на Ингу? — глухо переспросил Гридин, почему-то меняясь в лице.

— А почему бы нет? Или потеря любимой женщины… — продолжал Никита, не замечая внезапной перемены, происшедшей с академиком.

— Может быть, может быть… — поспешно согласился тот.

— Но самое ужасное, — решительно заключил Никита, — что эта трагедия, по-видимому, как-то связана с женщиной в черном. Вот почему она стала для меня еще более подозрительной. Честно говоря, я боюсь за Ингу…

— Боишься за Ингу? — как эхо повторил академик, еще больше меняясь в лице.

— Да. Ведь мне показалось, что эта монахиня словно специально преследует ее… Но что с вами, Лев Яковлевич? Вы чем-то встревожены?

— Нет-нет! Просто я… Просто пытаюсь осмыслить все, что ты сказал сейчас об Александре и этой чернице… Может быть, тут в самом деле есть что-то… Что-то загадочное. А если сопоставить все это еще и с тем, что поведал о нем сегодня ты, все эти предостережения, какие он делал тебе… Этот портрет Инги, найденный в его кармане…

«И если б я добавил еще, что Алекс проговорился, будто он совсем не посторонний Инге человек, и что сын Льва Яковлевича и его невестка были якобы всего лишь «приемными родителями» Инги», — мысленно продолжил Никита, но счел за лучшее не говорить об этом, по крайней мере сейчас, при Инге, хотя видел, что академик явно чего-то недоговаривает, а где-то в глубине сознания его, Никиты, все больше зрела смутная догадка об истинном положении бывшего бомжа в семействе Гридиных. Он надеялся, что академик сам выскажет что-то более определенное или вспомнит еще какой-нибудь факт, который позволил бы подтвердить или опровергнуть эту догадку. Но Лев Яковлевич лишь развел руками и закончил бесцветным голосом:

— Да, если сопоставить все, о чем ты говорил сегодня, то может Бог знает что прийти в голову. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения.

Никита понял, что больше старик не скажет ни слова. Однако на помощь пришла Инга:

— А что ты все-таки имел в виду, дедушка? — спросила она, живо обернувшись к нему.

— Да ничего особенного… Просто пришло в голову одно нелепое предположение, но настолько нелепое, что не стоит о нем и говорить. И вообще… — Гридин резко тряхнул головой, словно отгоняя непрошеные мысли. — И вообще, не будем больше тревожить душу усопшего. Как бы там ни было, он был человеком, и нам остается выполнить по отношению к нему последний христианский долг. Завтра же я зайду к знакомому батюшке, закажу панихиду по новопреставленному, помолимся за него. А сейчас… Вечная память и царство небесное тебе, Александр!

Академик привстал из-за стола и осенил себя широким крестом. Инга сделала то же самое. А Никита невольно покраснел. Он никогда не крестился, не знал даже толком, как это делается, и потому не решился последовать примеру Льва Яковлевича и Инги, хотя чувствовал, что должен это сделать. Впрочем, едва ли кто заметил его замешательство. Старый академик низко склонил голову над столом и словно ушел в себя. Он или произносил мысленно какую-то молитву, или снова осмысливал свое «нелепое предположение». Инга в задумчивости смотрела прямо перед собой, крепко сцепив побелевшие пальцы. Так продолжалось с минуту или две. И только когда академик снова поднял голову, Никита решился нарушить затянувшееся молчание:

— Лев Яковлевич, я знаю, вы искренне верите в Бога. А в загробную жизнь вы верите?

Гридин заметно оживился:

— Вопрос не из простых. Но я постараюсь ответить на него. Дело в том, что вера в Бога и вера, как ты говоришь, в загробную жизнь — далеко не одно и то же. Вера в Бога бескорыстна. Вера в загробную жизнь вытекает если не из эгоистического, то, по крайней мере, чисто личностного стремления человека продлить свое существование, пусть в ином мире, ином качестве. Я знал людей, которые саму веру в Бога обусловливают — именно обусловливают! — гарантированным бессмертием души. Я не собираюсь ни осуждать их, ни оправдывать. Я могу сказать только за себя. Так вот, я верю в Бога бескорыстно, без каких бы то ни было условий. Что же касается загробной жизни, то есть она или нет — не знаю. Это как Богу угодно. Мы не раз спорили об этом с Петром…

— Петром Эдуардовичем Бергом?

— Да. Они, медики, сейчас усиленно муссируют проблему жизни после смерти. Но мне кажется, здесь та же навязчивая идея продлить свое собственное существование. А вообще-то в последнее время слишком много стали говорить о сущности веры. Не верить, а именно говорить о вере.

— Вы это не одобряете?

— Как вам сказать?.. Я полагаю, что на Земле почти нет человека, который бы совершенно не верил в Бога. Но каждый человек верит по-своему. Бог академика или профессора — это совсем не то же самое, что Бог кухарки или уборщицы. И дистанция этих различий громадна. Для одни Бог — это то, что принято выражать формулой «Бог — отец, Бог — сын, Бог — дух святой», хотя суть этой формулы не понятна почти никому. Для других — это создатель всего сущего. Для третьих — некий глобальный вселенский разум. Для четвертых — это вершитель судеб всех без исключения людей, беспощадный судья, карающий за малейший грех. Для пятых — это нечто, находящееся внутри самого человека и взвешивающее все его поступки. Для шестых — вообще нечто вроде страховой компании, пекущейся лишь о загробной жизни и скрупулезно подсчитывающей все добрые и худые дела человека, чтобы решить, какие из них перевесят, чтобы выдать пропуск в «царство небесное». Ну и так далее. Однако в прежние времена каждый держал подобные соображения, как говорится, при себе. А ныне превратили это чуть ли не во всеобщий диспут, забыв, что в Бога надо просто верить.