Владимир Корчагин - Женщина в черном

— Скажите, это дом Селезнева?

— Да, здесь живет Иван Петрович Селезнев.

— Вы идете к нему?

— Совершенно точно.

— А можно мне с вами?.. Или нет, можно мне попросить нас… Я, видите ли, дочь Ивана Петровича.

— Дочь Селезнева?!

— Да. Но я давно его не видела, могу не узнать… Мне было всего четыре годика, когда я в последний раз… Когда его забрали…

— Так пойдемте, я снова познакомлю вас с вашим папашей.

— Спасибо, но я боюсь, как бы он… Как бы ему не стало плохо от такой неожиданности… Я ни о чем его не предупредила, не написала ему, не телеграфировала. У меня не было даже адреса. Так вот, не могли бы вы…

— Подготовить его к вашей встрече?

— Да, как-то поговорить с ним немного…

— Понятно. Но тогда давайте хоть познакомимся сначала. Я — Никита Гамов, хороший знакомый Ивана Петровича, многим ему обязан. Решил вот сегодня навестить его.

— А меня зовут Люба. Люба Селезнева.

— Так вот, Люба, расскажите мне немного о себе, чтобы я знал, как построить разговор с вашим отцом. Сколько, вы говорите, с ним не виделись?

— Лет двенадцать-тринадцать.

— А до этого?

— А до этого… Родилась я здесь, в этом доме. И все у нас было хорошо. Папа любил меня. Я помню, как часто он держал меня на руках, приносил мне игрушки, сладости. А когда мне исполнилось четыре года, папу арестовали. То есть я потом узнала, что его арестовали. А тогда он просто пропал для меня. Осталась одна мама. Но к ней стал ходить какой-то дядька. Мне он не нравился, я боялась его. А мама сказала, что это мой новый папа, и вскоре мы переехали с ним в его деревню. Там было плохо. Все обижали меня, даже мама. А отчим и бил иной раз. Так прошло несколько лет. И вдруг я узнала, что папу освободили. Сколько у меня было радости! Я думала, что все вернется, все станет как прежде. Но вот приехал папа… И вы не представляете — мама не пустила его в дом, а меня спрятала в чулан. Я думала, я умру с горя. Я кричала, что хочу к папе, а меня били. Бил отчим, била и мама. Я возненавидела их обоих. Но что я могла сделать? Я не знала даже, где живет папа. А они… Как они издевались надо мной! Потом мама заболела, и стало еще хуже. Отчим стал пить, приводить домой каких-то женщин. А когда мама умерла, этот человек, этот урод, стал приставать ко мне… Это был такой ужас, Никита! Тогда я выбрала день, когда отчим уехал куда-то, и убежала из дома. Вот и все. Добрые люди показали мне папин дом. А теперь не знаю, как и быть. И радостно мне, что снова увижу папу, и страшно чего-то. И за здоровье папино боязно. Вдруг я заявлюсь, а он…

— Все ясно, Любаша. Побудьте тут немного. Или пройдите лучше вон туда, сядьте на скамеечку, посидите. А я за вами приду.

Селезнев встретил Никиту как самого дорогого гостя, засуетился, забегал по комнате, начал выставлять на стол все, что нашлось у него в холодильнике, вынул откуда-то бутылку сорокаградусной. Но Никита сразу остановил его:

— Подождите, Иван Петрович, сядем лучше вот сюда, на кушетку. Разговор есть.

Селезнев послушно сел, Никита примостился рядом.

— Иван Петрович, — снова начал он, — прошлый раз вы подробно рассказали мне о себе и всех ваших бедах. А семья ваша? Что с ней произошло?

— Семья-то?.. Была и семья. Жена, дочурка… И жили мы вроде неплохо. А как засадили меня… В общем, ни разу не пришла ко мне моя суженая. Сначала, правда, писала. Так, изредка. Потом не стало и писем. А как вышел на свободу, пришел сюда, смотрю: домишко заколочен, двор бурьяном зарос, и — ни души! Соседи сказали, что вышла моя дражайшая половина замуж и уехала в соседний совхоз. Побывал я там, видел свою ненаглядную — на порог меня не пустила. И дочку не показала. Вот и вся семья… С тех пор — один-одинешенек… Захаживал, правда, ко мне этим летом один паренек. Да ты видел его, Кольку. Я к нему как к сыну… А теперь и он пропал. Вот все, что осталось от него, — Селезнев пошарил по полке над столом и выставил перед Никитой старый, пожелтевший от времени стетоскоп, — любимая игрушка Кольки. А теперь и память о нем.

Селезнев тяжко вздохнул, а Никита машинально взял стетоскоп в руки и начал рассматривать его. Странной игрушкой любил играть его маленький друг! Но что это? Никита внимательнее присмотрелся к старинному инструменту медиков. Это была, должно быть, дорогая вещица. Стетоскоп был выточен из слоновой кости, а на потертой поверхности его поблескивала небольшая табличка, где ясно можно было прочесть: «Профессору Л. Я. Гридину в честь его сорокалетия». Профессору Гридину?!

— Иван Петрович, а как могла попасть эта игрушка в руки Коли? Он не говорил?

— Что-то говорил, да я не понял. Вроде какая-то монашка, что приходила к ним, дала ему поиграть. Вот он и носился с ней. Думал, что это пастушья дудочка.

— Монахиня, что приходила к матери Коли?! — воскликнул Никита в сильном волнении, но тут же вспомнил, что его ждет на площади дочка Селезнева. — Ладно, Бог с ней, с этой дудочкой. А я вот о чем хотел с вами потолковать. Вы, как я понял, по дочке скучаете?

— Жить без нее не могу! Все бы на свете, кажется, отдал, лишь бы увидеть ее.

— А если пригласить ее приехать сюда?

— Гм, пригласить… Разве эта ведьма отпустит?

— Но дочь может и не послушать ее. Теперь она совершеннолетняя.

— Не послушать, говоришь? Да, могла бы и не послушать. Да как уговорить ее не послушать? Как это сделать, с чего начать, ума не приложу…

— А если б я помог вам в этом?

— Если б ты действительно помог! Боже, если б мне хоть с минуту снова побыть с ней!

— А я ведь уже сделал кое-что. И, думаю, скоро вы увидите свою дочку.

— Не шути, Никита. Этим не шутят.

— А я не шучу, Иван Петрович. И должен сказать вам прежде всего, что ваша бывшая супруга давно скончалась…

— Да?!

— Да. И что ваша дочка сама решила приехать к вам. Приехать насовсем. Так что давайте-ка заканчивайте собирать на стол, а я пойду встречу ее.

— Как, сегодня? Сейчас?! Так это… Это в самом деле? — проговорил Селезнев, глотая слезы.

— В самом деле, Иван Петрович. Только не давайте волю своим нервам. Да глотните на всякий случай таблетку валидола. А мы сейчас придем.

Все последующее промелькнуло перед глазами Никиты как феерическая картина большого человеческого счастья: были объятия, были слезы, были радостные возгласы и не менее радостные минуты молчания. Однако третий здесь был лишним. И Никита поспешил оставить вновь обретших друг друга отца и дочь и покинуть дом Селезневых.

Он был искренне рад за своих новых друзей, мысленно от всей души желал им всего самого доброго и светлого. Но мысли его снова и снова возвращались к оказавшемуся у Кольки стетоскопу. Как могла оказаться у женщины в черном, кто бы она ни была, уникальная вещица, преподнесенная почти сорок лет назад тогда еще молодому профессору Гридину? Почему она столько времени хранила эту вещь, а теперь отдала ее, по сути дела, совсем постороннему мальчишке?