Элеонора Раткевич - Час кроткой воды

Даже удивительно, откуда у таких чистеньких сытых деток столько грязи на языке. И где только набрались? Шан в свое время наслушался подобных воплей досыта. Хотя всерьез его задевать, пожалуй, все-таки опасались. Несмотря на полуголодное житье, Шан был хоть и невысоким, но крепким, и вполне мог отоварить увесистой плюхой особо горластых крикунов. Конечно, в одиночку против стаи не выстоять – но Шан обычно и не показывался на улицах в одиночку. Трое их было – он сам, Дылда и Забияка, и держались они всегда вместе. Дылда уже в ту пору был хорошим бойцом, вот его в стражу взяли потом без вопросов. А Забияка могла с легкостью уложить в пыль их обоих. Ей под кулак милым чистеньким деткам лучше было не попадаться – мало того, что фингал под глазом или свороченный на сторону нос обеспечен, так еще и поди потом рассказывай, что тебя побила девчонка. Засмеют ведь. На такое даже родителям не пожалуешься. Они тогда неплохо отбивались. Но их было трое.

А Ночной Ветер был один. И он не был ни крепким, ни жилистым. И даже рассказать никому не мог. Это Шан, вернувшись домой, мог, размазывая по лицу кровавые сопли, заявить с небрежной гордостью: “Ха! Вы бы видели тех чистоплюев! Мы их так отделали – в другой раз остерегутся!” А Ночной Ветер наверняка дома не говорил ни слова – чтобы не огорчить приемного отца. Человека, отдавшего ему последний кусок хлеба. Он нес свою ношу сам. В одиночку.

До сих пор Шан наивно думал, что ненавидит Ная. Глупости. Ненавидел он его сейчас. Тяжкой мутной ненавистью бессилия – потому что нет на свете силы, способной перенести Шана двенадцатилетним оборвышем в прошлое, в эту распроклятую школу, чтобы надавать тамошним поганцам пенделей. Так надавать, чтобы языки отнялись.

– Малолетние подонки, вот мы кто были, – жестко сказал Най. – Сытые наглые подонки. А больше всего нас бесило, что ему на нас было, по большому счету, наплевать. Мол, на всякий хрюк свиной внимание обращать – много чести. Он нас просто презирал, и было за что. Но вот если кому в голову приходило не его, а отца его задеть – тогда он в драку лез мигом. И не смотрел, что он один, а нас много. И что от учителей за драку влетает именно ему. Мы ведь все такие чистые, гладкие, сплошь дети знатных родителей – разве можно на нас подумать плохое? А если и можно – укорот дать страшно. Кому охота связываться? А ему было все равно. Он никого не боялся. Даром, что щуплый и мелкий. Никого. И дрался с такой яростью, что всем нам перепадало, как следует. Как-то раз перед самыми каникулами мне и перепало. Домой пришел с опухшей мордой поперек себя шире. Понятное дело, отец этого не мог так оставить. И решил разузнать, кто это меня так разукрасил и с какой стати.

Понятное дело, не мог так оставить…

Разумеется, не мог. Что уж тут непонятного. Разузнать – и проучить безродного наглеца…

– Тогда он мне ничего не сказал. А на каникулах напомнил, что я у него собаку просил. Очень мне собаку хотелось ланийской породы. Они самые лучшие. Вот он и сказал, что ему для меня щенка обещали. И что пойдем мы за ним вдвоем. Две недели лесной дорогой в одну сторону, две в другую. Я и обрадовался. Он меня и раньше с собой в лесные походы брал, но чтобы так надолго – никогда еще. А тут – на месяц, считай, да еще за собакой! Собирался я в дорогу, как следует – все нужное и ничего лишнего. Только мне это не помогло. На четвертый день отец на переправе через брод оба наших мешка с припасами утопил.

– Нарочно? – мигом догадался ушлый Тье.

– Разумеется. Только я тогда этого не понял. Возвращаться смысла уже не было, да и за собакой могли не успеть. Не придем в срок – отдадут щенка другому. А лес весенний, еды не добудешь… то есть если по уму, как ты говоришь, добыть можно. Чтобы военный, да пропитаться в лесу не смог, пусть даже и весной! Но я-то этого не знал. Четырнадцать неполных лет, что ж ты хочешь. Дурной еще. Так что шли мы впроголодь. Пара-другая сухарей у меня осталась, а больше ничего. Отец и не к такому привычный, а меня, когда дошли, чуть ветром не шатало. Я ж до того в жизни не голодал. А после голодовки много есть нельзя. Так, самую малость. Но собаку отец купил. Почти на последние деньги. Остальные-то в сумках были. Только и хватило, что на щенка да на дорожный припас еды для него. Такой, чтобы в пути не испортился. Знаешь, колбаски такие делают для младенцев. Очень нежные. Малышу столько за один раз не съесть, так что колбаски эти зачаровывают от порчи. Жутко дорогие. Я и не удивлялся, что денег больше ни на что не хватило. Ну и придется еще две недели идти на пустой желудок – зато собака! Я об этом щенке два года мечтал. Пусть уж ему колбаски достанутся. Перетерплю. Вот только терпеть оказалось труднее, чем я думал. Собака моя – мне о ней и заботится. Это справедливо. А только щенок совсем еще маленький, ему эти колбаски не откусить и не прожевать. А и откусит – желудочек у него еще не готов. В общем, что уж тут… я эти колбаски откусывал, нажевывал и его этой жевкой кормил. Восемь раз на дню.

– Сурово, – потрясенно вымолвил Тье.

– Зато доходчиво, – отрезал Най. – И только попробуй скажи, что я этого не заслужил.

Не скажет. И я не скажу…

– За две недели ничего сытнее воды не проглотил. Все было по-честному. Чуть живой дошел. А когда мы добрались, отец со мной поговорил. О том, легко ли последнюю еду тому, кто слабее, отдавать – даже если понимаешь, что он иначе помрет. Особенно если неизвестно, подоспеет ли помощь – я-то знал, сколько мне еще идти голодным, но осажденные не могли знать, доживут ли до подмоги. О том, сколько мужества для этого нужно. И о том, хорошо ли оскорблять человека с таким мужеством, да еще перед тем, кого он спас.

– Серьезный у тебя отец… – кое-как выговорил Тье.

– А потом каникулы кончились. И перед первым учебным днем я с ребятами поговорил. – Най усмехнулся. – Долго и опять-таки доходчиво. А на первом же уроке вышел перед классом и поклонился Дани. Земно. Три раза. Как полагается за не-прощаемую вину. И сказал, что вел себя, как последняя дрянь. Что отец – это тот, кто дал жизнь, а то, что Лисий След сделал во время осады, оно самое и есть, и даже больше. Что он свою жизнь отдавал ради Ночного Ветра – и кто он, если не отец? Что мужество не в яйцах, а в душе, а душа у него такая стойкая, что любой воин может только обзавидоваться. И что знатность знатностью, но ни ум, ни совесть сами собой на ней не заводятся, а заслуги отца – еще не заслуги сына. А я их опозорил, потому что говорил глупые и подлые гадости, и лучше язык себе вырву, чем еще хоть раз скажу. И другим не позволю. Какое у учителя лицо было – оххх… ты просто не поверишь, этого себе даже представить невозможно. – Най снова усмехнулся – на сей раз грустно. – Хотя его ведь тоже можно понять. Когда за спиной семья, и ее нужно кормить, поневоле научишься бояться. Вот он и боялся задеть нашу компанию – а тут такой афронт.