Элеонора Раткевич - Час кроткой воды

Однако не рубить лишнего и верно использовать древесину недостаточно. Лес тем и отличается от угольного пласта, что уголь заново не отрастает. Ни дня не остается вырубка без присмотра. Едва успевает отзвучать и затихнуть в последний раз стук топора, как на нее приходят те, кто будет ею ведать, пока над нею не раскинут широкие кроны новые деревья.

Корчевать пни, и если да, то все ли – или подождать, пока спящие почки не проснутся, выметнув новые побеги? Ускорить их рост магически? Или все же нет? Конечно, строевой или мачтовый лес годится только натуральный, а не подрощенный, и мебель из натурального леса служит больше и стоит дороже, но зато на топливо подрощенный лес годится отлично. Да вот беда – если вырастить за год двадцатилетнее дерево, оно и землю выест в этот год, как за двадцать лет, и восстановить ее – дело нелегкое. Жители лесных деревень занимались им испокон веку. Сколько существует Далэ, столько они и заботятся о здешних лесах. Кочевать пни или проращивать, восстанавливать землю, определять, готова ли она к новому магическому приросту или должна отдохнуть, высаживать новые деревья… да, именно высаживать! Сколько семян прорастет естественным образом? Одно из сотни? Из тысячи? Это природа может себе позволить подобную расточительность. Но там, где люди берут у нее взаймы, они должны отдать долг с лихвой. Некогда ждать, куда ветер занесет семена, некогда гадать, многие ли из них прорастут! Некогда! Лесовики собирали семена и проращивали их, высаживая древесный хлыст длиной не меньше, чем в полтора локтя. Саженцы принимались хорошо – но ведь сколько труда это требует!

В лесных деревнях уже трехлетние дети знают, что такое выстукивать шишки, чтобы добыть из них семена.

Трудятся лесовики, не покладая рук – но не пашут и не сеют, скот не разводят, разве что птицу держат или свиней да огород вскапывают для своей надобности. Слишком много сил и времени отнимает пашня. Тем, кто неотлучно соблюдает лес, некогда растить хлеб. Думаете, не ездят по деревням зерно и мясо продавать? Это смотря в какие. В лесные – ездят. Зерно и мясо им доставляют в промен на их единственное в своем роде мастерство, которым только и живы фарфоровые печи Далэ. И хотя по всем переписям населения лесные люди значатся как жители деревни, но они на особом счету – не просто обычные крестьяне, си, а мастера-сэ, и не они купцам, а купец им должен при встрече кланяться, даже и первого ранга, мэ.

Именно этого не мог и не хотел понимать Гун Шелковый Кошель…

– Он тогда вез шелк из столицы в Далэ, – хмуро рассказывал Тье. – И сына с собой взял – чтобы, значит, к делу поскорее приставить. Думал в Далэ постоянную лавку открыть, и не просто доверенному человеку, а сыну ее в руки отдать. Так-то он из дома ни ногой, но ради такого случая насмелился. То ли простудился в дороге, то ли укачало его на реке, то ли еще что, но заболел он. Дальше плыть без отдыха ну никак нельзя. Пришлось пристать к берегу возле первой же деревни. А какие там деревни, кроме лесных?

Шан молча кивнул – вестимо, никаких.

– Золотом швыряется без счета, нос дерет, все для себя невесть чего за свои деньги требует, не поймешь, то ли ему молока птичьего, то ли бычьего подавай.

Най тихонько фыркнул. Ну да, для него, вельможи невесть в каком колене, такое поведение было непозволительно. Пусть ты и привык к самой что ни на есть утонченной роскоши – это твоя печаль и только твоя. И требовать с простого люда золотого блюда – не смей! Еще и отец-генерал наверняка его уму-разуму научил. Иначе как бы столичный лэ ухитрился выживать на жалованье провинциального сыщика? А что Вьюн у знатной родни никогда ни монетки не попросил, Шан знал точно. Такие вещи отчего-то мигом становятся известными.

– Отца уже тогда прозывали Волчьи Брови, – помолчав, произнес Тье. – Шелковый Кошель из-за этого прозвища вовсю разорялся – послушать, так дурно станет. Мол, сыну богатимейшего купца непригоже. А поделать ничего нельзя, прозвание по заслугам дано, не сменить. Отец уже тогда в людях разбирался, хоть и молодой. Всякого видел, как он есть. И мать мою тоже увидел, как есть.

Он смущенно улыбнулся.

– Может, Пролеска и не первая на свете красавица была, не мне судить, слишком я на нее похож…

Хм… ну, если Воробей и вправду удался в мать и ее родню, то, может, и не первая – но в привлекательности девочке из лесной деревни явно не откажешь.

– Не знаю, но дело не в этом. Отец ее увидел, как она есть. Не только личико хорошенькое или что там еще, а – увидел. По-настоящему. И в первую очередь руки. Она саженцы разбирала. Отец рассказывал потом. Вот как ее руки за работой увидел, так для него на всем белом свете ничего лучше и прекраснее не стало. Ей и отвлекаться некогда, и смешно – столичный мальчик стоит столбом, слова не примолвит, и только на руки ее смотрит. А вечером он с ней на деревенской площади плясал. Тогда между ними все и сладилось. В первый же день.

Тье вздохнул.

– А дальше такое было, что и сказать стыдно. Шелк – товар дорогой, без охраны не повезешь. Охраннички эти тоже много о себе понимают – ну как же, у первейшего столичного шелкового купца служат! По деревне ходят, как свинья по огороду – какую грядку пятачком не подрыть, так хоть истоптать, что не сожрать, то испортить. Задевают всех, хамят, женщин лапают. Отец мой им тут же дал укорот. А они в отместку Шелковому Кошелю донесли, что сынок его с деревенской девчонкой шашни крутит. Ну, тот и вовсе с ума от злости спрыгнул. Обережным своим велел, мол, хватайте лесную ведьму да за косы волочите, пусть знает, как сына такого человека привораживать. Отец, по счастью, как раз с ней и был. Отбил ее у них. Шелковый Кошель в крик – как же так, да почему, да как его родное детище смеет с деревенщиной водиться, когда ей и челядинкой быть много чести.

– А отец твой что? – спросил Шан, предугадывая ответ.

– А он сказал, что невесту свою никому обижать не позволит, будь хоть кто. Шелкового Кошеля мало удар не хватил. Стоит, пыхтит, жирами своими трясет, губами шлепает, глаза выпучил – того и гляди, выпрыгнут, а сказать ничего не может, язык отнялся. А как снова говорить смог, заорал, что раз Волчьи Брови против его воли пошел, то он ему и не сын больше. И из рода вон. Пусть поживет под храмовой фамилией, как бродяга последний, и посмотрит, как это его невеста за безрода пойдет – это пока он богатенький, так любая наладится, пока он сын купеческий. Думал, припугнет, пристрожит, так сын со всех ног обратно кинется, о Пролеске и думать забудет, а она сама от него откажется. Не на тех напал!

Еще бы, подумал Шан. Начальника Хао он знал хорошо – и был уверен, что с ним такие фокусы не проходят. И когда молодой был, тоже не проходили. Наверняка.