Элеонора Раткевич - Час кроткой воды

Тье тихонько хрюкнул от смеха.

– В любом разе Вьюном быть мне нравится больше. А как прозвище поменял, так назавтра же подал прошение о переводе. Куда угодно. Когда меня в Далэ определили, я так обрадовался!

Шан опустил глаза. Да уж, радости напарник его усилиями хлебнул немерено.

– Я знал, что Дани здесь служит. Таких друзей, как он, весь свет обойди – не найдешь. А теперь он в беде, и я ему ничем не могу помочь. Ничем.

– Ты – нет, – медленно произнес Тье. – А я – да.

– Каким это образом? – прищурился Най.

Взгляд у него был нехороший. Настороженный, почти злой. И Шан его понимал. Такими вещами не шутят.

Но Тье и не шутил.

– А таким, – сказал Воробей, – что как ни крути, а дело Дани Ночного Ветра с нашим через гадальщиков все-таки связано.

– Допустим, – уступил Най. – А ты тут при чем?

– А я тут очень даже при чем. Могу я хоть раз использовать личное положение в служебных целях?

– Это как? – растерялся Шан.

– А так, – ответил Воробей, – что Тье – не родовая фамилия, а храмовая. И таскать мне ее еще полтора года. А если по-настоящему, то фамилия моя Хао. Ты не смотри, что я на отца не похож. Я не в него, я в мамину родню удался.

То, что Вьюн – сын самого генерала Ная, кое-как в мыслях у Шана все же уместилось. Но то, что Воробей оказался сыном начальника Хао, окончательно перевернуло его мир с ног на голову.

– Но зачем? – едва не взвыл Шан.

– А затем, что я тоже сын своего отца! – вызверился Тье.

Вызвериваться у него получалось не очень убедительно. Смешной, угловатый, взъерошенный – как есть Воробей. Но Тье старался.

– Тоже незаслуженного не хочешь? – улыбнулся Най.

– Верно, – кивнул Тье, успокаиваясь понемногу. – Не хочу.

– Это можно понять.

– Можно, а как же. Чего тут не понять. Я никто пока, и звать никак, а мне за отца сладкие плюшки ни за что? Я его сын, и я хочу, как он. А у него за спиной папочки в высоких чинах не было. У него и вообще никого не было. И у меня не будет. Сам заслужу.

– В каком это смысле – никого? – удивился Шан.

– В прямом, – отрезал Тье. – Ладно… раз уж у нас сегодня вечер признаний… вам что-то говорит такое прозвание – Гун Шелковый Кошель?

Шан покачал головой.

– Крупный торговец шелком, – с ходу припомнил Най. – В столице, пожалуй, самый крупный. Богат несметно. А что?

– А то, – зло усмехнулся Тье, – что не был бы он от своего богатства несметного таким зажравшимся самодуром, был бы сейчас моим дедом. А так – извините.

– Теперь я уже совсем ничего не понимаю, – вздохнул Шан.

Где уж ему загадки Воробья разгадывать – и так голова кругом идет.

– Да я же сказал, что все объясню. – Тье задумчиво посмотрел на стол и цапнул еще один пельмень – очевидно, для подкрепления сил перед объяснением. – Вы ведь знаете, что такое лесные деревни?

– Еще бы! – возмутился Шан. – Да ты найди в Далэ такого, кто не знал бы!

– Тогда вы поймете…

… Най прожил в Далэ два года, Шан родился здесь – еще бы им не понять! Городов и поселений на свете, что травинок на лугу, ремесел и того больше – что росинок на траве. Но только Далэ носит гордое прозвание Мать Фарфора, и это ремесло – не чета прочим. Именно здесь поселковый гончар Алун впервые додумался добавить в бестолковую белую глину размолотый в пыль камень, который потом назовут фарфоровым. Именно здесь из огня вперые вышло невиданное доселе чудо – не стекло и не керамика, а что-то совсем другое. Шли годы, небольшой поселок вырос в крупный город, раздался в плечах предместьями и заслуженно красовался стройной статью своих улиц; прирастали и секреты мастерства. Фарфор, покрытый глазурью – и простой бисквит, тяжелые вазы – и маленькие фигурки, тончайшие, как яичная скорлупа, чашки – и облицовочная плитка, изголовья – и музыкальные инструменты… Мать Фарфора могла гордиться своим сыном. Его звонкая слава пронеслась по всему королевству и шагнула далеко за его пределы. Не изменилось лишь одно: Далэ оставался особенным городом. Его водяные мельницы мололи не зерно, а белую глину и дробленый фарфоровый камень, его корабли и торговые караваны увозили в иные края изделия здешних мастеров. Как и долгие века тому назад, Мать пестовала своего прекрасного сына, а он зарабатывал ей на пропитание. День за днем, год за годом умные руки осторожно укладывали новорожденные вазы и чаши в их огненную колыбель.

Тот, кто берет в руки тонкую фарфоровую чашечку, чтобы налить в нее ароматный чай, едва ли представляет себе, сколько труда, сноровки, мастерства, ума, таланта и удачи должно было сойтись воедино, чтобы создать ее. Но еще меньше, пожалуй, сторонний человек способен представить себе, сколько нужно топлива, чтобы прокормить печь для обжига. А если ему сказать – не поверит.

А ведь в Далэ не одна печь. Их много, и трудятся они без устали. И потому не случайно Лесная управа Далэ, и только она одна, приравнивается к Фарфоровой, а окружающие город леса по праву считаются вторым после залежей белой глины и фарфорового камня его богатством. Нет леса – нет и топлива, нет топлива – нет огня, нет огня – и печи умрут, а с ними умрет фарфор, так и не родившись окончательно.

Говорят, есть места, где простолюдинам запрещено собирать в лесу хворост, есть и такие, где за сбор хвороста взимают плату. Да что там говорить – дураков на свете много, и всяк дичает на свой образец. В Далэ Лесная управа дураков на службе не держала – больно накладно выходит. В здешних краях хворост собирал, кто угодно, и никто не драл со сборщиков платы за право унести из леса валежник и сухостой, а тем, кто чаще других приносил на городской рынок связки хвороста, снижали налоги: в лесу не должно быть пищи для древесной гнили и легкой добычи для вредных насекомых! Воспаление легких начинается с простуды, а гибель леса – с его захламления. Не всякий сад в вельможной усадьбе выглядит таким ухоженным, как лес в окрестностях Далэ.

Разумеется, никаких самовольных порубок – за этим следили строго. Порубкой ведала Лесная управа. Сначала на очередной участок леса приходили браковщики. Они определяли, какие деревья вошли в свою наилучшую пору, что можно рубить – и на какие нужды. Потом отмеченные ими деревья валили лесорубы – аккуратно, чтобы падающий ствол даже случайно не задел те, которым еще предстояло расти. Затем за поваленное дерево принимались подростки и дети – обрубить ветви и сучья и убрать все до последнего прутика, до последнего листочка: все так или иначе пойдет в дело, а древесного мусора остаться не должно! Готовые бревна подвергались повторной браковке, связывались в плоты и сплавлялись по реке. В Далэ целое предместье только этим ремеслом и жило; оно так и называлось – Предместье Плотогонов. А почему бы и не назваться так – промысел нужный, уважаемый, ответственный: за упущенные бревна сурово спросят, зато и платят за пригнанные в Далэ плоты куда как хорошо. А уже когда плоты вновь разберут на бревна и просушат их, происходит третья браковка, последняя и окончательная. Лес мачтовый – и строевой, мебельный – и топливный, все будет оценено верно и пущено по назначению.