Элеонора Раткевич - Час кроткой воды

И все же лечение съело накопленное до последней монетки, а взять денег снова было неоткуда. Врач ходил к Медведю почти год – и к его исходу путь, начатый в самом дорогом номере лучшей гостиницы Далэ, завершился в Подхвостье.

Это был жуткий год. Человеку сильному и здоровому, всерьез и не болевшему никогда, беспомощность дается тяжко. Вот только вчера он был борцом, был человеком, мужчиной – а сегодня он никто, бесполезный кусок мяса на убогой постели, обуза, камень на шее жены. А ведь обещал ей, клялся… чего теперь стоят все его клятвы! У тебя будет все самое лучшее, радость моя чудесная, все-все, и у нашего ребенка тоже… ты ведь так говорил, да? А теперь ты только потому руки на себя наложить не можешь, что они тебя не очень и слушаются – так что ты обещал своему будущему сыну? Страшно было смотреть на округлившийся живот жены. Куда страшнее, чем терпеть боль, не давая ей прорваться наружу хотя бы стоном, чтобы не огорчить Облако еще сильнее. Боль была всего лишь невыносимой.

А Облако была рада сыну. Потому что любила мужа без памяти – и ждала этого ребенка, как драгоценный дар этой любви. А еще – потому что знала: сын не позволит Медведю пасть духом окончательно.

Храмовая Собака довольно рано понял, что оказался в своем роде заложником: само его рождение было залогом того, что измученный болью отец не покончит с собой, чтобы освободить жену от бремени. Сына без отца Медведь не оставил бы никогда.

Он и не оставил.

Но то, что в конце концов кое-как поднялось с постели, уже не могло зарабатывать никак и ничем, разве что милостыню просить. Но кто подаст хоть полгроша этакой груде мышц? Смешно даже и думать. Облако надрывалась на поденной работе за троих, но еды все равно хватало в обрез, а то и доводилось голодать. Одежда перешивалась и латалась до тех пор, пока от нее не оставалось ничего, кроме заплат – а потом латалась еще и еще. Хижину продувало всеми ветрами, а зимой Шан иной раз не мог поутру разлепить ресницы, склеенные инеем. Больной отец и надорванная работой мать угасали – и он брался за любой честный труд, лишь бы хоть немного облегчить их ношу. Связываться с бандой он не хотел, за что бывал бит неоднократно, однако на своем стоял крепко. Рано или поздно ведь поймают – и кто тогда заменит его, кто заработает матери и отцу на кусок хлеба?

И все же сомнения не раз одолевали его, когда он видел, как щеголяют бандитским шиком, соря деньгами, его вчерашние приятели.

Но он сделал верный выбор.

Сначала служба в страже, потом – в сыскной управе… он все-таки прогрыз ход наверх, он добился своего. Хороший дом, спокойная обеспеченная жизнь, небольшой, но верный достаток, право гордиться сыном… годы мучений завершились для его родителей бесповоротно. Даже если он погибнет на службе от ножа какого-нибудь убийцы, отцу и матери будут выплачивать за него пенсию в размере его жалования.

Что может сын вельможи понимать во все этом?

Чем покажется ему, рожденному в хоромах, этот дом, доставшийся Шану почти чудом – за которое он выплачивал столько лет?

Кем покажутся ему бывший борец и его жена?

Что он скажет об увиденном, какое слово слетит с его уст?

Шан знал, что никому не даст своих родителей в обиду. Ни за что не позволит бездумным словом оскорбить свой дом, такой дорогой для них. Никому. Никогда.

И если Най – даже без намерения причинить боль – скажет хотя бы мимолетно что-нибудь этакое… если он только скажет… если хоть нечаянно промолвится – Шан не смолчит в ответ.

И все, достигнутое вчера, окажется уничтоженным.

Не поспешил ли он, пригласив в гости Ная и Тье?

Может быть, надо было для верности выждать. Может, не сейчас, покуда недавняя рана так еще мучительно свежа, не сейчас, а когда-нибудь потом, когда они уже привыкли бы друг к другу… когда всякое слово Ная уже не отзывалось бы в нем привычным отторжением…

Шану было страшно.

Однако опасался от напрасно.

Раздался, наконец, долго и со страхом ожидаемый стук в дверь, и на пороге воникли Вьюн и Воробей – веселые и чуть запыхавшиеся. Оба они несли в руках по плетеному коробу.

– Держи! – произнес Най, едва покончив с приветствиями, и протянул короб Шану. – Эти с начинкой из первых абрикосов, вот только-только поспели, а у Тье – из старого урожая. Я решил взять и тех, и других.

Он был сейчас таким легким, веселым, своим, что опасения Шана отпрянули прочь.

– Знаешь, отец прав, – посмеивался Тье. – Заяц, он не только веселый, он еще и умный. Абрикосы ведь не очень-то и лежкие, так он придумал сохранять их до нового урожая в меду. Вкусно до помрачения. И он еще какую-то хитрую вкуснятину потом из этого меда варит, непременно надо будет отведать.

Шан так и застрял посреди комнаты, прижимая к себе короб с пирожками и не очень понимая, где бы ему взять еще одну пару рук, чтобы забрать у Тье второй.

– А давай мы их прямо сейчас разъедим, – предложил Тье. – Пока еще теплые. Жалко будет, если остынут.

– Не остынут, – заверила его Облако. – Мы их укутаем. Можете, конечно, и сейчас – если хотите закусывать абрикосовые пирожки рыбой.

– Не хотим, – засмеялся Най.

Облако обернулась к Храмовой Собаке.

– Это и есть твой напарник, сынок?

Не «новый напарник». Просто – «напарник». И это правильно. Какой он, к шуту, новый – два-то года спустя?

Мать спросила правильно.

– Это и есть, – улыбнулся Най.

И его улыбка тоже была правильной.

В дом к парню из Подхвостья пришел не сын вельможи, а напарник.

И Шан наконец-то смог разжать руки и опустить короб на подставку возле стола, на котором уже дымилась, исходя ароматом, жареная рыба – и когда только мать успела ее туда поставить?

Рыбе отдавали должное от души. Тье уписывал ее с каким-то растерянным восторгом. Вьюн от Воробья не отставал. На лице его было написано искреннее и даже немного простодушное удовольствие.

– А знаешь, Шан, ты был прав, – признал он. – Лучше, чем госпожа Облако, рыбу в Далэ не жарит никто. Я, по крайней мере, лучшей не пробовал. А я здесь уже два года живу, всякой стряпни отведывал – но не такой. Пожалуй, даже и в столице я лучшей рыбы не едал, хотя вот уж где ее готовить умеют, а вот поди же…

Обычно похвала от малознакомого человека вызывает смущение. Бывает, что и подозрение – а зачем он пытается подольститься, с какой такой целью? Но Облако лишь улыбнулась в ответ – тепло и мягко, словно стряпню ее нахваливал не чужой, впервые увиденный ею человек, а давний друг или даже родич, вернувшийся после долгой разлуки. Так улыбаются племяннику или сыну подруги детства. И это не тревожило Шана, а отчего-то неожиданно успокаивало.

– Нравится? – только и спросила она, и Шан почти въяве услышал не сказанное ею свойское «сынок».