Роберт Беннет - Город клинков

– Может, я сама себя отравила. Причем давно. Просто я только сейчас это поняла.

Турин смотрит в воду, потом на свой протез. Локоть болит. Голова тяжелая, глаза закрываются. Как же трудно веки разлепить, не то что двигаться.

И она начинает говорить.

Она рассказывает Сигню о походе, о Шовейне, захолустном городке неподалеку от Мирграда, куда они пришли сорок лет тому назад. Она рассказывает, как следующей ночью встали лагерем и резали угнанных свиней, а кругом слышалось их жалобное хрюканье и пахло кровью. Рассказывает, что они оставили за собой дымящиеся руины городка.

Она рассказывает, как сидела, затачивая кинжал, у палатки Бисвала. И как подошли Санхар и Банса, нырнули в палатку и о чем-то с ним тихо говорили.

Бисвал позвал ее. Она вошла, а он произнес:

– Лейтенант Мулагеш, эти двое молодых людей решили, что не могут далее идти с нами.

И она сказала:

– Вот, значит, как, сэр.

– Да. Вот так. Они считают, что то, что мы делаем… как ты там выразился, Банса? Совершенно аморально?

И Банса ответил:

– Да. Да, сэр. Я… Мы считаем, что заниматься этим – неправильно. Мы больше не можем делать это. И не будем. Простите, сэр, но просто не готовы в этом участвовать. Вы, конечно, можете нас посадить под замок, но мы тогда просто попытаемся сбежать.

Бисвал сказал:

– Это все красивые слова. У нас нет ресурсов, чтобы запереть вас, и я не могу терять время на то, чтобы вас отстегали. Поэтому у нас, похоже, нет выбора – надо вас двоих отпустить.

Как они удивились. Прямо в шоке были. А когда они вышли, Бисвал посмотрел на нее и сказал:

– Болты на них не переводи, ладно?

И она все поняла. Впрочем, она поняла, чем это кончится, когда Банса заговорил.

Они вышли, и тут Бисвал остановил их прямо у палатки. Он повернулся к ним, улыбнулся и сказал:

– Ребята, можно вас еще на минуточку…

Голос у него был такой веселый, словно он действительно хотел пообщаться. А потом посмотрел на Мулагеш, и глаза его блеснули – она уже стояла с ножом наготове.

В темноте визжали, кругом разливался запах свежей крови.

Они смотрели, как она это сделала. Целый лагерь. Просто смотрели, и все. Ну да, выслушали Бисвала, который сказал, что эти двое были дезертирами и трусами, таким не место в Желтой роте. Не место ни при каких обстоятельствах. «Тот, кто не воюет с нашими врагами, – сказал он всем, – тот сам наш враг».

Она вытерла лезвие о рукав. Какая яркая-яркая кровь.

– И мы будем обращаться с ними соответственно, – сказал Бисвал, развернулся и пошел к себе в палатку.

Сигню и Мулагеш сидят и молчат.

Потом Сигню спрашивает:

– Сколько тебе лет было?

– Шестнадцать.

– Во имя всех морей…

Но она говорит Сигню, что это не оправдание. Она ведь знала, что так делать нельзя. Эти ребята – они же доверяли ей. Но если бы они дезертировали и навели на Желтую роту континентцев, тогда… тогда все оказалось бы впустую. Все те ужасы, которые они творили, – все впустую.

Или возможно… А возможно, Мулагеш просто не хотела, чтобы их поход заканчивался. Так она и думала тогда: покинь их Банса и Санхар – чары спали бы.

Но чары все равно спали, когда Лето закончилось. Как же она тогда хотела умереть. Она была в отставке, предоставлена самой себе в цивилизованном мире – о, и вот тогда она в ужасе вспоминала, что наделала. Как она хотела бы приманить этот мир, чтобы он убил ее. Потому что самой пороху не хватало. Но нет, миру оказалось не до нее. Жизнь продолжалась, дни сменяли друг друга как ни в чем не бывало.

Мулагеш пытается объяснить Сигню, объяснить, какое это проклятие – вот так жить, когда жить не хочется. Когда с тобой ровно ничего не происходит.

И вот однажды в ее жизни появился полковник Ади Нур. Появился и предложил ей вернуться в армию, нашел ее в том дрянном баре, где все пропахло табаком и гниющим деревом. И тут ей в голову пришла мысль: а ведь она может все исправить. Прошлое не сотрешь, но ведь она могла попытаться сделать так, чтобы это прошлое больше никогда не вернулось. Чтобы подобного больше не случилось с молодыми ребятами, сайпурцами и континентцами. Многие тогда не вернулись домой по ее вине. Но ведь можно же как-то сделать, чтобы других молодых ребят не постигла та же судьба. Чтобы их смерть не была напрасной. Ты, Мулагеш, поломала – ты и плати.

И так прошло сорок лет. Сорок лет она пыталась что-то сделать. А потом грянула Мирградская битва, и все разлетелось в мелкие осколки. А Шара Комайд сидела в темноте рядом с ее койкой в госпитале и рассказывала, рассказывала про союзников, генералов и повышениях в звании…

Тогда все должно было измениться. Но не изменилось. Чем выше Мулагеш поднималась по карьерной лестнице, тем бесполезнее она себя чувствовала. Все эти аналитики, чиновники и политики говорили о смерти холодным, расчетливым языком банкиров. Естественно, ведь все эти люди – они же не на передовой, а в глубоком тылу, очень далеко от запаха рыхлой влажной земли и жалобного визга свиней по ночам. Так что ничего не поменялось, просто она больше не видела такого своими глазами.

Все это стало далеким прошлым, но оно никуда не делось, оно стало приходить к ней во сне, раз за разом Турин просыпалась в холодном поту, а в ушах стоял грохот Мирградской битвы. И рука болела и болела, и никакие лекарства не помогали. Некоторые доктора говорили, очень вежливо и осторожно, что, возможно, боль – она не в теле, а в голове. Другими словами, тело болело, потому что Мулагеш хотела, чтобы оно болело.

А однажды она приехала в военный госпиталь – это был первый за долгое время случай, когда она видела солдат, вернувшихся с передовой. Молодые ребята, юноши и девушки, лежали на своих койках, словно их прожевала и выплюнула какая-то чудовищная машина. И каждый, каждый из них пытался отдать честь генералу Мулагеш.

И тут боль в руке враз стала невыносимой, в локоть словно ножи вонзились, а кости пилили и втыкали туда шприцы, и безжалостные термиты вгрызались в плечо, готовое разлететься мелкими костяными осколками. Турин вышла на лестницу и упала на колени, подальше ото всех; она была вся белая от боли, вся в испарине, она скрежетала зубами, чтобы не закричать, не позвать докторов, не умолять их отрезать, отрезать от нее эту штуку, отрезать сейчас, прямо сейчас.

И она потеряла сознание. Дежурный нашел ее там, на лестнице, она лежала труп трупом, и он привел ее в сознание и спросил, не случилось ли чего. А она сказала – случилось, еще как случилось.

Только теперь она знала, что именно.

Это же ложь, благонамеренная ложь, вот это все. Война продолжается, а Мулагеш беспомощна, совершенно беспомощна, и тогда была, и сейчас – ну и что, что у нее вся грудь в медалях и большие полномочия, это же все ерунда; она все равно не может изменить к лучшему судьбу вверенных ей людей. Солдаты, гражданские – все они умирают, до сих пор умирают, – вот только раньше она могла об этом забыть, а сейчас – нет, не может.