Марк Шейдон - Проклятие Звёздного Тигра. Том I [СИ]

Я должен исходить из того, что он знает об аномалии. А о том, что в тот день я сам был в Джалайне? Спеша выручать Джаэлла, я не прятался и мог нашуметь… Трясины. Джаэлл, ну конечно. Мой ученик спел мою мелодию, да ещё отразил атаку Магистра, а я сомневаюсь, было ли это веселье услышано?

И похоже, что вопрос «скрывать аномалию или нет» вообще не имеет смысла. В любом случае он может спросить, что я делал в гостях у Каэрина, и что там делал мой ученик, и если произошло нечто странное, то почему я сообщаю об этом только сейчас, поболтавшись неделю-другую в Джалайне, а не заранее, когда он меня туда посылал? И вообще, что помешало мне известить его сразу по возвращении от дорогого бывшего учителя?

Боюсь, что ответ: «Всё было в порядке, милорд, кроме того, что вэй’Каэрин пытал моего ученика за то, что тот якобы тряхнул его Поле, чего мой ученик не делал, а зачем Каэрину лгать, я понятия не имею», — Верховному совсем не понравится.

А попытка сделать невинный вид и заявить, что мы с учеником мирно гуляли по местам моего детства, собирая ромашки, и никаких странностей не заметили, легко приведёт к тому, что он пожелает спросить Джаэлла. И разговор пойдёт не словами в Сумраке.

Нет. Никакого Джаэлла в этой истории. Ни в мыслях сейчас, ни в моей памяти, нигде. Как-никак, а бурю учинил Каэрин, и услышать могли только его. Но меня могли видеть — и узнать. Сомнительная прелесть посещения краёв, где тебе не повезло вырасти.

У меня нет для него слов, которые не вызовут гнева и новых подозрений. Если он знает. Если. Если…

Я встал без всякой охоты и тихонько пошёл пешком, сперва по траве, потом вновь по дороге; мой скакун следовал за мной, негромко постукивая копытами по мягкому пружинящему грунту, который с недавних пор вошёл в моду в качестве дорожного покрытия. Не удивлюсь, если именно Каэрин ввёл его в обиход: он всегда любил такие забавные сумрачные эксперименты…

«Ты думаешь, это пустяк? Ну что за ерунда, чему я учу тебя! Смотри шире. Нет пустяков в мире, будь то его часть в Сумраке или Мерцании. Всё живое взаимосвязано. Насекомые, цветы, деревья и поля, мелкие зверьки, лоси и биры, змеи и все, кто плавает и летает… и мы, как часть живого, часть пронизывающих Сумрак нитей Мерцания. Смотри на эту бабочку, видишь узор на крыльях? Теперь взгляни в Кружева… нет, не закрывай глаза, ты должен видеть Сумрак и Мерцание одновременно, Ченселин. Как только одно из зрений откажет тебе — или ты сам от него откажешься — ты полностью ослепнешь. Только тот может зваться Чар-Вэй, кто видит ясно всегда. Наяву, во сне, в Кружевах и в самой глубине мелодий… и там, где вовсе нет света, и видеть нечего и нечем… Ты сумеешь. Я научу тебя. Даже боль тебя не остановит. Даже самый тяжёлый сумрачный страх. Ты всегда будешь видеть сотни цветов в одном, взаимосвязь узоров… тогда однажды увидишь себя. Ну, что с бабочкой? Ты заметил?»

Детский смешок — на грани слуха, на грани воспоминаний. Ребёнок, который удивлён, уверен, счастлив.

«Я не только вижу этот узор на крылышках, я слышу его, я могу спеть, милорд мой Магистр! И вокруг нас… над нами… высоко и пронизывая… я вижу похожий. Смотрите, вот!.. а здесь иначе, но я могу тут подправить… слышите? Вы же слышите, как он поёт, совсем как бабочка, правда? Я сделал это, милорд!»

И мужской смех, довольный и не менее удивлённый. О да, он видит ясно: его учитель почти смущён.

«Тише, ми тайфин, тише. Будь-ка поосторожнее с рисованьем мелодий. Кружева — тонкая вещь, и не безопасно их изменять. О чём я говорил тебе? Нет пустяков в природе. Нет случайности в устройстве цветка, камня, в узорах на крыльях бабочек. Когда ты увидишь не только итог, но и причину, увидишь суть — вот тогда я разрешу тебе петь узоры новых мелодий. А ты и сам… интересный узор, ми тайфин…»

Я приближаюсь к вам, милорд мой Магистр, но вам не увидеть меня. Ни ясно, ни смутно, никак — пока я не позволю вам. А я не позволю. Вы могли, но и впрямь сами отказались от зрения… и не мне излечивать вашу слепоту. Но и я вижу ясно лишь темноту и туман, лишь страх — свой, или ваш, или чей-то ещё, тихое и незнакомое мне чьё-то пламя, но очертаниями, размытым в тенях узором оно странно знакомо мне.

Милорд мой Магистр, отчего же вы сразу не сказали мне, что ясное зрение — это недобрый дар, похожий скорей на проклятие. Я посмотрел в глубину тьмы, а теперь она всегда перед моими глазами. И что хуже — она тоже видит меня. Надеюсь лишь, что далеко не столь ясно…

Что бы ни знал Брэйвин о событиях того дня, он готов к моей смерти. Вряд ли дело во мне самом — нет, удар по ученику всегда означает стрелу для учителя. Он стремится ранить Каэрина. Этого он наверняка и хотел изначально, втаскивая меня в Звезду. Чего же ещё? Дождаться первой моей позорной неудачи — полагаю, ждать он собирался недолго, — и мою нечестную «звёздную» песню свалить на моего Магистра. А от такого уже не отмоешься, будь ты хоть трижды Луч и по-орденски чист и невинен. А Каэрин с его гордостью и не искал бы себе оправданий. Разве сам я не видел, и не раз, внезапно вспыхивающее в нём пламя безрассудства? Ярость и боль унижения вмиг распалили бы пламя до неба, и от него остался бы только пепел, и тот тотчас разлетелся бы на ветру…

Но неудач моих никто не дождался. Шесть лет прошло, а Лучом я остаюсь безупречным. И кому, как не Брэйвину, это знать: Таднир был на грани разрыва до меня, весь первый слой висел в лохмотьях, и не то что облик — голос не передавался ровно, а Нырки и вовсе были под негласным запретом, игра для самых отчаянных нелюбителей жизни в Сумраке… и из этого вот безобразия я за жалкие несколько лет создал край процветающий и спокойный. И даже могу отправиться верхом через полстраны и чувствовать себя вполне бодрым, а не хрипящей и едва передвигающей ноги развалиной.

Серебристо-туманная часть меня, незримо парящая где-то высоко в глубине, взирала на меня-в-сумраке, весьма гордого своими достижениями, с ироничной усмешкой: о да, умница, Чен. Сумел не попасть в лужу сапогом на гладкой широкой дороге, когда дождь уже кончился. Тебя именно этому учили больше восьми лет: выстраивать разорванные ноты в стройную мелодию, восстанавливать обветшавшие Кружева. Причём учил тебя великий мастер. И дело своё знал на совесть. Да и ты, дружок, с твоим-то врождённым талантом просто не мог добиться меньшего — разве что вовсе ничего делать не стал бы, только лежать на травке да свистеть небесам…

Мне и сейчас хотелось свистеть — или молчать — небесам, размышляя о тайнах Поля и былых временах и слушая тихие песни земли, растущей и суетящейся вокруг жизни, делая узоры чище, сильней, обновляя… хотелось куда больше, чем странствовать мысленно в лабиринтах возможных желаний Верховного, где меня поджидал только серый туман и немое безмолвие его ярости — странной, давящей… направленной не на меня, а словно бы всюду, вдаль, заглушающей и смех ярких красок, и голоса песен. Я услышал это впервые тогда, в круге Звезды, когда он для чего-то подхватил в падении и вынес меня. Но не к свету и звукам небес, красоты, жизни… не в Мерцание Изначальное, каким оно было для меня всегда, а в ничто. И там, бесконечно долго, пусть и лишь долю мгновения, я знал и видел его настоящего, я понимал его.