Марина Аэзида - Гибель отложим на завтра. Дилогия

— Тйерэ-Кхайе, разве я кажусь несчастной, чтобы меня спасать?

— А разве ты… счастлива? — удивился воин и нахмурился.

— Да. Меня не нужно спасать. Он — не шакал, он — Элимер, он — мой муж, мой Кхан и отец моего сына.

— Сына… — бездумно вторил мужчина. Теперь он понял слова вождя об айсадской крови. — Значит, это сын держит тебя здесь? Но мы попытаемся и его спасти от шакала.

— Ты что, не слушал меня? — ощерилась айсадка. — Элимер — не шакал. Никогда, никогда не называй его так!

— Почему ты его защищаешь?

— Он — мой мужчина. Я люблю его! — ну все, слова сказаны. Теперь Тйерэ-Кхайе имеет полное право смерить ее презрительным взглядом, сказать, что она ему более не сестра, развернуться и уйти.

Но он ничего такого не сделал. Повисла тишина, собеседники не смотрели друг на друга, пока воин не прошептал:

— Как можешь ты, Шейра-Сину? Ведь он стольких наших убил… И детей…

— Я тоже так думала. Раньше. Но теперь… Разве он не вернул пленным свободу? И разве не мы сами полезли в ту войну, разве не мы дали детям оружие? Их крики до сих пор звучат во мне, только виню я теперь за них себя, а не темных людей. Тогда я была слишком молода, слишком глупа, я слишком доверяла мудрости вождей.

— И ты не вернешься в родные земли, Белая Кошка?

— Я уже не та, что прежде, — протянула девушка. — Я скучаю по нашему роду, всегда буду скучать, но дом мой теперь здесь, в Отерхейне. Вы можете проклясть меня, но…

Тйерэ-Кхайе оборвал ее:

— За твою странную любовь к темному человеку ты будешь держать ответ перед предками, в краю вечной охоты. Но здесь, сейчас, ты чиста перед родом, ведь ты вернула нам Горы. Никто не посмеет проклинать тебя.

Услышав это, Шейра вздохнула с облегчением, перевела дух и вновь заговорила:

— Половина протекающей в нашем сыне крови — это кровь айсадов. Его имя Таарис. Но есть еще одно — Ирейху-Ше.

— Тот-кто-приходит-вовремя? Почему так?

— Потому что он пришел вовремя, — улыбнулась Шейра.

— Когда вырастет, приводи его. Ему никогда не стать членом рода, но все равно, пусть узнает вторую свою половину.

— Приведу, — пообещала Шейра, уверившись, что между ней и, по крайней мере, одним из ее рода не осталось сомнений и недоверия. От сознания этого на душе стало легко и радостно.

— А ты, Тйерэ-Кхайе, ты стал вождем? Расскажи мне обо всем — о нас, об айсадах.

— Я стал вождем военного времени, да. После того, как пал Керун-Тало, меня избрали. А Охтен-Та стал вождем мирного времени. Дагр-Ейху погиб в той битве, и теперь Ин-Риха верховный вождь.

Воин слегка сощурился и добавил:

— Мы решили выступить на стороне ша… — он осекся, — твоего мужа в его войне.

— Да, я знаю, — ответила Шейра. — И я знаю, что вы о нем думаете. Но он не обманет вас. Он выполнит все, что обещал.

— Я верю твоему слову, Белая Кошка.

— Тогда послушай еще одно. В этой битве не отказывайтесь от железной одежды, когда темные люди предложат ее. Прикройте тело. Нас не так много осталось, чтобы презирать опасность.

— Я думал об этом. И буду думать еще.

Шейра кивнула и спросила.

— А какова твоя дорога, Тйерэ-Кхайе?

— Регда-Илу стала моей спутницей. У нас недавно родилась дочь.

— Рыжая Регда, — в голосе Шейры мелькнула грусть. — Я по ней скучаю.

— Она тоже. Она обрадуется вести о тебе.

За разговором время пронеслось быстро, и Шейра не сразу заметила, как над вечерней равниной собрались низкие лиловые тучи. Лишь когда поднялась с земли, чтобы попрощаться, поняла — вернуться до грозы она не успеет. Тйерэ-Кхайе тем более.

— Мы не успеем, — повторила она вслух. — Надо скрыться, переждать грозу. Едем до рощи.

— Разве она так страшна? — усмехнулся Тйерэ-Кхайе.

— В это время года — да. Просто ты не жил в степи. Это не то, что в лесу. Лошади испугаются и понесут. Земля превратится в болото, оползет. Ни коням, ни людям не пробраться: ноги скользят, тонут. Я знаю случаи, когда люди захлебывались в грязи и умирали.

Тйерэ-Кхайе больше не пришлось уговаривать, он без слов вскочил на жеребца, и вслед за Шейрой понесся к лесу. Успели они вовремя, как раз с первыми каплями. Спустя всего лишь секунду небеса разверзлись, и хлынул страшный ливень. Тяжелые капли пробивали лесную крону, так что айсады вымокли с головы до ног, но главное, что здесь им не грозило увязнуть в земле: укрепленная древесными корнями, покрытая травой и палыми листьями лесная почва не так быстро поддавалась размывающей силе влаги.

Больше они ни о чем не говорили, вслушиваясь в боевую песнь грозы. Лошади, привязанные к деревьям, при вспышках молний и громовых раскатах вздрагивали, ржали, испуганно прядали ушами, но сорваться с привязи и убежать не пытались. Должно быть, особым звериным чутьем понимали — здесь безопаснее, чем на просторе.

Гроза закончилась лишь к середине ночи, но только под утро сошла вода, и степь позволила айсадам двинуться в путь.

Аданэй вернулся во дворец Эртины ненадолго. Избегая с кем бы то ни было говорить и встречаться, почти сразу он со свитой отбыл в Эхаскию с визитом к царю Иэхтриху. И эта встреча удалась на славу. Для того чтобы Иэхтрих поверил в правду о гибели Отрейи, рассказанную Аданэем, пришлось прихватить с собой одного из стражников, охранявших тогда покои пленниц. Мужчину на неделю поместили под неусыпное наблюдение в запертой комнате, а на исходе этого срока напоили цветным зериусом, чтобы у царя не осталось и тени сомнений в честности илиринцев. Надо было видеть, как побледнел, а следом за этим побагровел регис, узнав истину. Теперь уже никогда, никогда не станет он поддерживать Отерхейн и проклятого Элимера!

Но даже эта удача не развеяла тягостные думы Аданэя. Стоило вновь оказаться в Эртине, как навалились воспоминания, придавив к земле тяжелым гнетом. Он часами бродил по дворцу, подобно отрешенной тени, подолгу смотрел на статую мальчика-раба или стоял в комнате, где некогда жил Вильдерин и в которой теперь все переделали: в ней больше ничто не напоминало о смуглом любовнике Лиммены.

«После того мальчика, — думал Аданэй, — осталась хотя бы статуя, которая до сих пор тревожит сердца людей. А что осталось после тебя, Вильдерин? Ничего. Кроме этого треснувшего гребня, который, наверное, закатился в дальний угол и его никто не заметил. Может, он провалялся бы там вечно, если бы я его не нашел. А теперь сжимаю в руке. Будто сжимаю твои кости… Только от тебя не осталось даже костей. Только неживой крохотный обломок. Ничего. С тебя не напишут полотен художники, не создадут статуй скульпторы, и менестрели не расскажут твою историю в песне. У тебя никогда не родятся дети, а у детей — внуки. Что же останется после тебя? Ведь скоро не будет даже воспоминаний. Уже сейчас разве кто-нибудь помнит о рабе Вильдерине кроме меня и, наверное, Рэме? Но с нашей смертью даже эта хлипкая память оборвется, и твой образ канет во мглу, растворится во времени среди мириадов других таких же — безликих, безымянных».