Майкл Суэнвик - Мать железного дракона

— С их искаженными версиями, — добавила Бриджит. — Так что и не знаешь толком, ты это, они или, может, и ты и они вместе. Время в Стеклянной Горе сходит с ума. Целую жизнь провела я в зеркале на туалетном столике охранницы. После нескольких тысячелетий забываешь, кто ты. Поэтому никто и не может сбежать — зачем столько трудиться, придумывая план побега, если сбежит в итоге некто, тебе незнакомый? Идешь потом по улице, вся из себя свободная женщина, и вдруг понимаешь, что ты не та, кто думаешь, ты бросила саму себя в Стеклянной Горе.

— Но потом за нами пришла Сирше, — сказала Фиона. — В ней клубилась тьма, так что она явилась солнечным затмением в самый полдень! Собрала нас и растолковала, что если мы все сбежим, то уж точно каждая в отдельности окажется на свободе. Я вначале не повелась, а потом гляжу на свою руку и вижу, как та покрывается морщинами, усыхает. Сереет. Пошевелила пальцами, и прах, который раньше был моей плотью, осыпался с костей на землю. Я поняла, что время не на нашей стороне. — Фиона хихикнула. — Тогда я, кем бы ни была эта самая я, последовала за Сирше прочь из тюрьмы, слегка, правда, потраченная.

— Никто не выходит из Стеклянной Горы полностью в своем уме, — кивнула Мерил.

И все молча уставились на Кошку.

«Почему вы все смотрите на меня? — хотела спросить та. — Почему никто не моргает?» Но осмотрительность подсказывала, что спрашивать не нужно. Позади на сцене хайнтка все говорила и говорила. Зрители смеялись, хотя слова выступавшей совсем не казались Кошке смешными.

— Я подбираю за ними использованные презервативы, подтираю блевоту, закапываю трупы. Высшие эльфы все из себя такие благородненькие, будто и дерьмо у них не пахнет. Но не проходит и ночи, чтобы я не грезила, как перебью их всех во сне. Моя госпожа щеголяет передо мной своим уродливым белесым телом, ее не интересует, хочется мне на него смотреть или нет. Ее приемная сестричка не лучше. Их жуткая девчонка убивает лягушек, днем и ночью разоряет кухню, и мы должны притворяться, что не ненавидим ее…

Кровь застыла у Кошки в жилах.

— Никто и никогда не спросит, чего же я хочу. Так вот я скажу вам. Не справедливости я хочу — но мести! Не реформ я хочу — но крови! Не более гуманного общества я хочу — но огня! Я хочу спалить этот город и, пробежавшись босиком по улицам, перебить всех вас. Всех вас! Всех вас! Всех вас! — С каждым повторением голос становился все громче и громче, и в конце она уже кричала: — Сдохните! Сука! Сдохните!

И весь зал вскочил на ноги, разразившись аплодисментами, одобрительными выкриками и смехом, волкопарни подвывали, птицедевы щебетали, подскакивая от возбуждения. На сцену вылетел конферансье и тоже нарочито громко захлопал.

Хайнтка повернулась, чтобы уйти, но потом опять подошла к микрофону и, глядя прямо на Кошку, сказала:

— По крайней мере один из вас точно понимает, что я имею в виду.

И ушла.

Конферансье, снова завладев микрофоном, склонился к стойке — так, будто собирался пуститься с нею в пляс.

— Чудесно, не пра-а-авда ли? Рядовой Хайнт, друзья мои, совесть Аверна! Уверен, вы так же, как и я, хотели бы поджечь этот город, а потом убивать и грабить. Но перед этим, дамы и господа, непременно послушайте наш главный номер — Невинную Дженни! Она так чиста и проста, так восхитительно лишена каких бы то ни было мыслей и желаний, что прямо сквозь нее течет музыка сфер — в кишочки, вверх через грудь и прямо через губы, которые в обычное время не издают ни звука. И вот она здесь — спешит поделиться с нами своим чу́дным, чуде-е-есным даром!

На сцену нетвердой походкой вышла то ли русалка, то ли нимфа, то ли хульдра, а может, даже тилвит-тег. Лицо ее было лишено всякого выражения и отпечатка личности; судя по тому, как ее толкали и тыкали два вооруженных дубинками черноволосых гнома, у нее почти или совершенно отсутствовала собственная воля. Одно из тех злосчастных созданий, которые родились без души, вот только в ее тело не пересадили подменыша. Дженни была облачена в яркое лазоревое платье.

— Чтобы спеть в полную силу, Дженни нужно полностью освободиться от бремени! — Лошадиный череп похотливо задергался. — Если вы улавливаете, о чем я. А, вижу, что удавливаете. Господа, если не сложно…

Гномы торопливо расстегнули платье, и Невинная Дженни осталась в белых трусиках и лифчике. Ноги ее были покрыты синяками, плоть из-за недостатка движения болталась. Но зрители тем не менее захлопали и заулюлюкали.

— А теперь пой! — приказал конферансье.

Невинная Дженни затрясла головой, глядя прямо перед собой, будто корова. В глубине ее тела зародилось сияние, которое росло, росло, и вот уже всю Дженни охватило священное пламя авена. Она грациозно вытянула руку и запела невозможно чистым голосом:

И снова царапающий звук. Оторвав взгляд от Дженни, Кошка безо всякого удивления поняла, что к ним присоединились Мейв, Дейдре и Эшлин. Теперь в сборе были все женщины-пилоты, кроме Сирше.

— Как в старые добрые времена, — пробормотала Кошка, припоминая судилище, которое они ей устроили, и гадая, что летчицы затеяли теперь. Повернувшись к Изольде и Сибил, она сказала: — С вами, ребята, я обошлась по-доброму.

— Ты проявляла милосердие и снисхождение и давала нам денег, — отозвалась Изольда. — Это не одно и то же. Мы презирали тебя за это.

— Теперь ты знаешь, — добавила Сибил.

Кошка повернула голову, высматривая выход. Но зал был битком набит, столики стояли так плотно, что мимо них невозможно было протиснуться. Хотя трем подошедшим последними летчицам это почему-то не помешало.

Она снова повернулась. Никто из них не слушал певицу.

Все уставились на Кошку. Будто волчицы.

Глядя Кошке в глаза, Эшлин сказала:

— Ни о чем не хочешь меня спросить?

— Во имя всего святого. Ладно, спрошу. Как ты выбралась из Стеклянной Горы?

— Дура! — Лицо у Эшлин было жестоким и холодным. — Из Стеклянной Горы нельзя выбраться.

— Живой, — подхватила Дейдре.

— Нельзя выбраться из Стеклянной Горы живой, — жестко добавила Мейв. — Я права, девочки? — (Над столиками пронесся одобрительный шепот.) — Вы знаете, что права.

Все подозрительные детали, которые уже некоторое время занимали Кошку, сошлись воедино. Она схватила за руку Изольду, которая сидела ближе всех.