Стивен Эриксон - Дань псам. Том 2 [litres]

Он думал противостоять отцу, но отец был ни при чем. Отца вообще никогда не было. Он считал себя избранным вершить справедливость, но тот, кого звали Чик, не знал справедливости и не понимал ее истинного смысла – она гнездилась только в клетке его собственной души.

Нет, нужда бога в Чике почти совсем отпала. Его можно отдать сейманкелику, вместе с остальными. Танцевать и укладываться на Верховную жрицу, наполняя черным семенем ее утробу – без всякого удовольствия, ведь все удовольствие досталось крови Умирающего бога, сладкому келику. А жрица будет набухать бессмертными дарами – тысячу, десять тысяч раз!

Сладчайший яд, в конце концов, тот, которым радостно делишься.

Бог приблизился к коленопреклоненному старику. Пора прибить дурака.

Нимандр держался за холодную сухую руку Аранаты, которая вела его по неведомому владению; он ничего не видел, спотыкался, а рука, как поводок, тащила его вперед и вперед.

– Пожалуйста, – прошептал он, – куда мы идем?

– На битву, – ответила она почти незнакомым голосом.

Нимандра пробрала дрожь. А это вообще Араната? А вдруг какой-то демон занял ее место – и все же руку он узнавал. Прежняя, такая знакомая в неземном прикосновении. Словно перчатка, в которой ничего нет… да нет, руку можно чувствовать – крепкую, настоящую. Ее руку, которая была, как и все у Аранаты, загадкой, он любил.

Поцелуй, который она подарила – похоже, вечность назад, – он еще ощущал, словно попробовал что-то чужое, что-то настолько далекое, что даже нет надежды когда-либо понять, что это. Поцелуй, сладкий, как благословение… но Араната ли благословила его?

– Араната…

– Почти пришли – ты станешь меня защищать, Нимандр? Я могу пробиться, но недалеко. Это все, на что я способна. А она… настаивает. Она приказывает .

– Кто? – спросил он, ощутив вдруг озноб. – Кто приказывает тебе?

– Ну как – Араната.

Но тогда…

– А кто… кто ты?

– Ты защитишь меня, Нимандр? Я не заслуживаю этого. Моих ошибок легион. Свою боль я превратила в ваше проклятие, проклятие для всех вас. Но время извинений миновало. Мы стоим в прахе свершенного.

– Пожалуйста…

– Вряд ли я смогу пробиться, чтобы противостоять ему . Мне жаль. Если ты не встанешь у него на пути, я проиграю. Пропаду. В твоей крови я чувствую шепот… кого-то. Кого-то дорогого для меня. Кто мог бы противостоять ему .

Маленькая рука, сухая и холодная, странно успокаивающая своей отстраненностью, вдруг показалась хрупкой, как фарфоровая.

Она не ведет меня.

Она цепляется за меня.

Он пытался разобраться в том, что услышал. Кровь кого-то дорогого. Она не может пробиться – не хватит силы против Чика, против Умирающего бога. Она… она не Араната .

– Нимандр, у меня остался только ты.

Мы стоим в прахе свершенного.

– Нимандр, мы пришли.

Слезы текли по опустошенному лицу Провидомина. В ужасе от своей беспомощности, тщетности усилий против такого врага, он шатался от каждого удара, отступал, а если смеялся – о боги, он смеялся, – в этом звуке не слышалось веселья.

Он не испытывал гордости с самого начала – по крайней мере, не показывал ее перед Искупителем, проявляя смирение, – но каждый солдат, в ком осталась хоть капля мужества, втайне уверен в своей доблести. И хотя он не лгал, говоря себе, что сражается за бога, в которого не верит, отчасти это ничего не меняло. Не имело значения. И в этом таился секрет его гордости.

Он удивит ее. Озадачит тем, что сопротивляется гораздо дольше, чем она могла предполагать. Он будет сражаться со стервой до конца.

Как жестоко, как благородно, как поэтично. Да, об этой битве сложат песни, а сияющие лица с сияющими глазами в будущем храме из белого чистого камня с радостью будут готовы разделить славное торжество героического Провидомина.

Он не удержался от смеха.

Она разбивала его на кусочки. Удивительно, что хоть какая-то часть его души еще способна осознавать себя.

Взгляни на меня, Спиннок Дюрав, старый друг. Благородный друг. И давай посмеемся вместе.

Над моим тупым позерством.

Надо мной глумится, друг, моя собственная гордыня. Да, смейся, как готов был смеяться каждый раз, побеждая меня на нашем маленьком поле боя, на грязном столе в сырой, нечастной таверне.

Ты и представить не мог, как я старался сохранить гордость, раз за разом сокрушительно проигрывая.

Так давай теперь сбросим безликие маски. Смейся, Спиннок Дюрав, ведь я снова проигрываю.

Ему не удавалось даже притормозить ее. Клинки настигали его, по три, по четыре сразу. Его разбитому телу даже некуда было падать – удары со всех сторон не давали ему повалиться.

Он потерял меч.

А может быть, потерял и державшую оружие руку. Он и сам не знал. Он ничего не ощущал, кроме узла насмешливого знания. Одинокий внутренний глаз, не мигая, уставился на его жалкое «я».

А теперь она, наконец, должно быть, отбросила свое оружие: ее руки вцепились в его горло.

Он заставил себя открыть глаза и увидел ее смеющееся лицо…

А…

Тогда понятно. Это ты смеялась.

Ты, а не я. Именно тебя я слышал. Теперь понятно…

А значит, он… он плакал. Это чересчур для насмешки. И у него не осталось ничего, кроме жалости к себе. Спиннок Дюрав, отвернись. Прошу тебя, не смотри .

Ее руки сжали его горло, оторвали от земли и высоко подняли. Она смотрела на него, выдавливая последние капли жизни. Смотрела и смеялась в его заплаканное лицо.

Верховная жрица стояла, зажав руками рот, не смея шевелиться, и смотрела, как Умирающий бог уничтожает Коннеста Силанна. Тот уже должен был быть мертв, должен был пасть под напором. И конец был близок. И все же каким-то непостижимым образом Коннест Силанн держался.

Он стал последним хрупким барьером между тисте анди и этим ужасным, безумным богом. Жрица съежилась в тени. Было высокомерием, безумным высокомерием верить, что они смогут устоять перед этой мерзостью. Без Аномандра Рейка, хотя бы без Спиннока Дюрава. Теперь она ощущала, как все ее родичи падают, не в силах даже руку поднять в свою защиту, и лежат с незащищенным горлом, а ядовитый дождь заливает улицы, булькая, сочится под двери, сквозь окна, разъедает, словно кислота, черепицу крыш и, стекая по балкам, окрашивает бурым стены. Ее родичи начали чувствовать жажду, начали алкать смертельного первого глотка – как она сама.

А Коннест Силанн сдерживал врага.

Еще мгновение.

Потом еще одно…

В мире Драгнипура сражение замерло. Все – Драконус, Худ, Сакув Арес, скованные, солдаты хаоса с горящими глазами – смотрели на небо над фургоном.

И на одинокую фигуру над горой тел.

Начиналось нечто необычное.

Орнамент из татуировок отделился от холста скомканной, сморщенной кожи – словно слой, открытый раньше всем, теперь оказался лишь одной стороной, одной гранью, одним измерением чего-то гораздо большего. Орнамент рос, разворачивался, превращался в клетку, в паутину, поблескивая сырыми чернильными мазками, окружавшими Аномандра Рейка.