Александр Климов - Венецiанская утопленница

Когда он в очередной раз пришёл в себя, доктор находился тут же и внимательно рассматривал его ноги, как будто у него не такие или он вообще никогда чужие ноги не видел.

– Как чувствуете себя? – хирург сжал левую ногу Готтоффа ледяными пальцами. Моряк коротко взвизгнул.

– Замечательно! – сам себе ответил доктор, запахнул пациента одеялом и, мурлыча модный напев, удалился прочь. Чай, оставшись один, ущипнул себя за икру. Боль пронзила позвоночник.

– Замечательно…

Так с февраля, месяц лютый был, Каток обрёл магическую силу.

Лезвия коньков высекали автографы фигуристов на льду, под восторженные возгласы девиц с мягким пушистым мехом ресниц. Как можно не влюбиться? Щёки сияют глазированными яблоками. Губы тянутся отведать. Только зубы беречь приходится. Безответная любовь сплошь случается. Намедни кошка трактирщика, шляющаяся по всему городу, была безответно облизана дворняжкой солдата. Конфуз и скандал.

После операции Готтофф стал совершенно беспомощен. Боли в заново сломанных ногах его страшно беспокоили. Спал он мало. Сны видел по большей части кошмарные. Доктор периодически наезжал из Петербурга и очень радовался его состоянию. Утверждал, что всё идёт своим чередом. Чай не имел сил с ним спорить. Он хотел как-то исподволь выяснить – знает ли хирург, что тогда случилось в корейском порту, и если знает, то утаит ли? Но врач имел цельное алебастровое лицо, и что оно выражает, не смог бы определить самый опытный физиономист.

Анастасия по настоянию отца показательно возила Готтоффа в кресле на колёсиках по городу. Несколько раз он отпускал замечания относительно погоды, один раз попросил барышню подоткнуть ему одеяло, и когда она наклонилась к нему, то он почувствовал прикосновение её локона. Температура поднялась на несколько градусов, и доктор впоследствии решил, что Чай простыл, и на некоторое время запретил прогулки. Вот тогда моряк действительно заболел. Выздоровел, как только девушка навестила его и принесла сушёной ромашки к чаю.

Анастасия приходила каждое утро после завтрака. Одевалась она строго, как сестра милосердия. Сидела на стуле с прямой спиной. Разговоры не вела. Чай не пила. На икону в углу комнаты не крестилась. С доктором она общалась исключительно по-французски при моряке, не зная, что тот понимал почти все европейские языки и несколько азиатских.

На очередной прогулке она внезапно заговорила, как бы сама с собой, но всё-таки с ним.

– Я хочу вам кое-что сказать, – начала барышня, – будьте вы прокляты, если засмеётесь!

Готтофф клятвенно побожился. Девушка нервно рассмеялась.

– Я не люблю воду.

Чай уточнил детали. Какую именно воду не любит барышня? С микробами? Или солёную? Родниковую или кипяченую? Оказалось – любую. Тогда Готтофф спросил её про пар. Ведь это тоже вода. Нет, пара она не боялась. И тумана тоже. А вот роса и дождь ей неприятны. Готтофф, задавая вопросы, прихвастнул своим образованием:

– В третьем классе мы читали с учителем за физику…

Барышня по-босяцки присвистнула, что Чай принял за комплимент.

– А твёрдую воду вы тоже не любите?

Ветер швырнул в неё алмазными снежинками. Соболья шубка на барышне побледнела мгновенно. Готтофф попросил сегодня совершить поездку на Каток.

Анастасия остановила коляску метрах в двадцати ото льда и дальше идти не собиралась. Дыхание вырывалось белым паром и летело в свинцовое небо к тусклому немытому солнцу.

– Надо бы ближе, – уверенно заметил Готтофф.

К ним заскользил мальчонка – младший внук отца Никанора. Готтофф бросил мальчишке пятак, и тот с проворностью обезьяны оказался у ног барышни с готовым к шнуровке ботиночком.

– Не извольте беспокоиться, барышня! Лёд толстый. Не проломится.

Девушка скользнула на матовый лёд. Закружилась очарованно. Шубка раздулась, и миллиарды зеркальных отражений красавицы разметались вокруг на зависть духам озёрным. Поплыла Анастасия по льду чёрным лебедем.

Обернулась к Готтоффу, замерла на миг и отблагодарила его чистой улыбкой, вскинула руки, как раненая птица крылья, и ушла в мгновение ока под лёд. Со сводящим с ума треском побежали трещины во все стороны по Катку, и одна из них остановилась только у колёс инвалидной коляски.

Чай заорал на помощь. Звук вышел простуженным хрипом. Каток был пуст. Ни души. Даже Никанорки нигде не было видно. Серая щемящая пустота одиночества, и кроме – ничего нет.

Вороны на голых деревьях рассматривали орущего инвалида и целились в него отточенными клювами.

Готтофф раскачался и перевернул коляску. Снег с размаху ударил его в лицо. Чай пополз по потрескавшемуся льду, оставляя за собой полосу крови, быстро стынущую на морозе.

Анастасия губами собирала пузырьки воздуха, собиравшиеся у поверхности. Ногти бешено царапали лёд.

«Только бы жить!» – одна мысль пульсировала в её голове.

На спине она чувствовала дикарку из детства, и та кусала её за шею, за щёки, за ноги маленькими, острыми, ледяными зубками, число которым легион.

Анастасия стащила с себя шубу, и та медленно ушла во тьму.

Сом, зарывшийся в ил на зиму, присосался к соболиному рукаву и потянул смоктать добычу в своё логово.

Готтофф на четвереньках, как верный пёс, бежал к полынье. Прямо под ним проплыла барышня. Боль в коленях оглушала его. Он сорвал шапку с головы и скинул тулуп, чтобы мороз не дал ему потерять сознание. Медленно встал и переставил ноги. Раз. Ещё раз. Покачнулся и рухнул на лёд. Пополз. И снова встал. Сделал два шага подряд, и лёд проломился под ним.

Чай плыл в абсолютной тьме с закрытыми глазами и считал удары сердца. Руки его ухватили Анастасию на двадцать восьмом счёту. Она вцепилась в него, и они оба пошли на дно, превратившись в одну целую глыбу льда.