Александр Климов - Венецiанская утопленница

Ники сел возле Вилли и обнял его за плечи левой рукой, второй рукой он массировал грудную мышцу.

– Одна радость – дети. Только чтобы не болели, – русский император улыбнулся. – И Васька.

Германский коллега решил сменить тему.

– По моему чертежу строили бейшлот? Это – фантастика. Править страной может кухарка. Чертёж рисовать – трудно… – заалел германец ложной скромностью.

Ники чмокнул кузена в мохнатые баки.

– Завидую я тебе. По-доброму.

– А я тебе – нет.

Оба загрустили и вернулись к картам.

Вилли проиграл Ники Польшу и теперь поставил на карту африканские колонии, надеясь отыграться.

Паровоз свистел во тьме ночи и нёс братьев по бескрайним просторам. Было в этом что-то великое, масштабное, историческое, на что было откровенно наплевать мечтающей выспаться охране императоров. Они жались в тамбуре друг против друга, ожидая провокаций, но если бы внимательно присмотрелись к своим и чужим рукам, то увидели бы, что всё это руки простого рабочего люда – слесарей и пахарей, просто поставленных в стеснённые обстоятельства на голодно урчащий желудок.

Готтофф не хотел жениться. Страха не выказывал – одно упрямство.

– Я ей жизнь испорчу! – противился Готтофф.

– Так-то оно так, – соглашались братишки.

– Ты – сопли не распускай. Мы тебя знаем. Не проведёшь, – забурчал паровой машиной боцман. – Ты думай, что ты можешь ей дать.

Моряки оглядели всё имущество Чая – казённая простынь и такая же пижама.

– Я в широком смысле, – вздохнул боцман.

– Ну если в широком! – Готтофф протянул так, как будто давно знал ответ и только ждал, когда его спросят.

– Ну и? – боцман взглянул на часы. Варягов сегодня ещё ждал ужин в благотворительном собрании агрессивно настроенных феминисток.

Чай вскочил с постели и сразу ухватился за спинку кровати, качнувшись под 60 градусов.

– Штаны одолжите.

Боцман покачал головой, выскользнул из палаты и через несколько минут вернулся обратно, держа в руках брюки, пиджак и сорочку одного с Чаем размера. За спиной командира одно мгновение было видно обнажённого профессора, мучавшего труп Готтоффа электричеством.

Чай очень скоро стал похож если не на жениха, то на приличного студента.

– Дом на меня губернатор оформил в Венеции, – признался Готтофф. – Барышне сгодится. Без меня ей ключи не дадут. Очень отец её в строгости держит, вроде как неродной.

– Что земли там? Много? – заинтересовались моряки.

– Нет. Сплошная сырость. Вода, и только.

– Рыбалка, значит, будет. Как-нибудь прокормится, – постановил боцман. – Действуй. Барышня надеется, поди.

Анастасия проснулась, когда ещё было темно на улице. Только слышно, как дворник двор метёт, да за окном воркует чёрный ворон с перепуганной насмерть синичкой.

Заря встаёт.

Ночь тает медленно и всё ещё грозит сном, сотканным из кошмарных видений.

Капли росы блестят на оконном стекле и собираются в ехидно смеющуюся русалочью рожицу.

Лёгкий ветерок бесстыдно отодвигает занавеску и заглядывает в девичью спальню. Перелистывает страницы в недочитанной книге. Звенит колокольчиком. Холодно целует девушку в висок и тут же ныряет к ней под одеяло.

Робкий стук в дверь.

На пороге кормилица с заплаканными глазами. Женщина в образе. Не имея собственных детей – она страдает за свою воспитанницу. Впечатление, что барышня не замуж выходит, а на фронт едет, причём безоружная.

Анастасия не помнит вкуса её молока. Не помнит нежности её глаз, тепла её рук. Она видит женщину с распухшими ногами, красными глазами и руками, покрытыми шрамами от расчёсов. Не хочется её ни обнимать, ни говорить с ней. От кормилицы пахнет кухней, где всю ночь ощипывали кур. В носу щиплет в её присутствие.

Женщина вздыхает и охает. В руках её поднос с чашкой бульона.

Суп дрожит и булькает. Первым глотком расплавленного золота жира Анастасия обжигает нёбо. Ночь уходит окончательно. Новый день начинается с боли.

Кормилица льёт воду в таз и приглашает барышню умыться.

Вода отражает ночной кошмар – лицо бедной девочки, заточённой в решётку собственного безумия. Девушка отталкивает кувшин прочь – он разбивается на тысячу осколков и, каждый из них глядит в сторону Анастасии острым концом.

Небо затягивается свинцовым занавесом. Глухо урчит первый в этом году гром. Шквал ветра проверяет оконную раму на прочность.

Ворон скачет по подоконнику и бьёт клювом в стекло – просясь в дом на постой.

С далёкой колокольни долетает звон колокола.

Венчальный звон кормилица принимает за похоронный набат.

– Горе-то какое! – воет не к месту старуха. – Для того ли я тебя растила!

– Подай платье и пропади пропадом! – Анастасия решительно распахивает окно. – Я выйду замуж, даже если сегодня мир перевернётся!

Ворон не решается войти внутрь – люто сверкают очи девушки.

Город просыпался под аккомпанемент битого стекла.

Люди выглядывали из окон и от увиденного маскарада спешили закрыться накрепко ставнями.

Разношерстная толпа с платками на лицах крушила всё на своём пути – скручивали фонарные столбы и выковыривали брусчатку из мостовой. Но самое жуткое – это было предводительство колонны погромщиков городовым.

Мрачные мысли приходили горожанам на ум, что наступила всеобщая мобилизация, или эвакуация, или японская кавалерия входит в город, и всё это с разрешения городских властей.

Полицейский рыскал взглядом по сторонам, отыскивая приметы деятельности губернатора и находя их – жёстко вытравливал, приговаривая в усы:

– Наведём порядок. Для того и поставлены.

Два дня он травил душу алкоголем и обидами. За этот срок зарос чёрной щетиной по самые глаза и оброс знакомыми, ненавидящими его за глаза.

Сброд вандалов замыкали дети и собаки. Они больше всех шумели, подбрасывали мусор над головой, качались в грязи и неподдельно радовались.

Сторож бейшлота дал два предупредительных свистка и дёру с охраняемого объекта. Вслед ему понеслись мотивирующие к быстрому бегу булыжники.

Толпа, как вода, запрудила гидросооружение и стала подтачивать силой своей природы каждый доступный механизм.

Бандиты покрепче перевернули лебёдку в реку. Вооружённые топорами босяки стали рубить деревянные перила. Самые отчаянные прыгнули в воду и, доплыв до замков, – принялись их крушить голыми руками.

Никто не обратил внимания, как легко бейшлот превращался в груду обломков. Каменные быки, держащие остов, оказались исполненными из крупнопористого ракушечника и крошились при одном взгляде на них. Древесина замков была сплошь источена червём и рассыпалась в труху от лёгких прикосновений. Подъёмные блоки только нарисованы на холстинах и пришпилены к общей конструкции.