Александр Климов - Венецiанская утопленница

– Стой! – Полицейский перемахнул через борт и поплыл по-собачьи спасать свою собственность. Его лицо чуть-чуть возвышалось над водой, и он глотал её, как умирающий от жажды.

– Чёрт с ним… – неуверенно протянул Чай и тут же прыгнул вслед за товарищем в воду.

Городовой тонул быстрее планшета. Готтофф ухватил его за шею и вытянул на поверхность, за что получил резкий удар в зубы.

– Планшет спасай! – орал городовой.

Готтофф отпустил утопающего самостоятельно бороться за жизнь и нырнул за планшетом. Чайки кружили над ним в надежде, что он плохой пловец.

Моряк в три гребка оказался на поверхности с добычей в руках. Лодку отнесло уже далеко в сторону. Из воды, как неугомонный поплавок, выныривала и снова ныряла голова полицейского:

– Спа…си! Хри…ста! Ра…! – не закончил полицейский фразу, наполненную религиозным ужасом.

Чай зажал в зубах планшет и поспешил к городовому, тот не стал дожидаться, пока его будут спасать, и сам вцепился двумя руками в Готтоффа, увлекая последнего вслед за собой на дно. Пришла очередь моряка врезать полицейскому по зубам…

Спустя целую вечность они лежали вдвоём на дне дрейфующей шлюпки и пускали изо рта кровавые пузыри. Городовой прижимал к груди планшет и выдавал по слову в минуту:

– Бумаги там. Про грехи все. Водяного. Не выпутается! Я его. В Сибирь. Заморожу!

Он открыл планшет. Изнутри вылилась вода, выпрыгнул старый знакомый малёк. Шлёпнулся на банку кисель бумаг чернильного цвета.

Чай занял своё место на банке у уключины с веслом.

– Раньше думать надо было, – буркнул он себе под нос, так, чтобы полицейский не услышал и не обиделся.

– Раньше меня совесть заедала, бывало! – вскипел полицейский. – Раньше я собирался!

– А теперь смелым стали? – Готтоффу неудобно было грести одному, пока служитель закона горячился над раскисшим компроматом.

– Я, может, на крейсере не горел, но пуль и ножей с десяток своим задом поймал! А?! Видел?! – Городовой показал Чаю свой заслуженный зад ветерана.

– Будет вам… – Готтофф не желал смотреть, не желал ссориться.

Солнце пекло голову.

Чайки гнусно орали.

Обшивка дала течь, и вода постоянно прибывала, угрожая товарищам отобрать их ял с концами.

Шлюпка с трудом шла, раздвигая форштевнем плавающие по поверхности разлива стулья, телеги, кровати, садовые оградки, перины, книги, картины, брёвна, вёдра, дранку и все те обломки жизни, к которой они так отчаянно стремились.

А затем и человеческие тела…

Много тел.

Мужских и женских.

Давным-давно…

Она видела барышню каждый солнечный день.

Анастасия плавала одна.

Очень грустная девочка. Очень богатая девочка.

На берегу барышню поджидала корзинка с пирожными, конфетами, мармеладом и шербетом. А она даже и не глядела на десерт, и он неизменно становился достоянием пчёл, муравьёв, воробьёв или дерзких слуг, если она разрешала им присутствовать при своём купании, чего почти никогда не случалось.

Однажды она набралась смелости и кротко подошла к барышне, чтобы тут же склониться перед ней.

Анастасия была очень вздорной, злой, привыкла кричать даже, если просто благодарила.

Она представилась ей верной слугой, если будет так позволено.

Барышня разрешила ей присутствовать при своём купании, только вот в воду не пускала её. Брезговала.

Она улыбалась в ответ на каждую снисходительную колкость.

Она мило показывала барышне свои перламутровые зубки и готова была получать по ним веером с размаху, если это забавляло Анастасию.

Она с радостью принимала от неё любые подачки. Даже старое бельё приняла, которое барышня вручила ей, с её слов, от жалости.

Такая вот дружба.

Так вот, приняла бельё и аккуратно заштопала.

Барышня взяла её по случаю к себе домой.

Такой роскоши она не видела даже на книжных иллюстрациях.

Отец Анастасии безразличен к дочери, одаривает её не глядя, как другие подкармливают любимую гончую собаку костями со своего стола.

Матери нет. Вместо неё горшочек с пеплом на каминной полке. Анастасия в шутку ставит в урну цветы и признаётся, что там уже давно вместо праха молотый бразильский кофе.

Она была в её детской комнате.

Анастасия нашла для неё подходящую игрушку – плюшевую белку с одним глазом и заржавевшим механизмом нижней челюсти. Когда-то белка лузгала орешки, а теперь, лёжа под кроватью, пугает случайно забредших мышей.

Живых животных в доме нет. Их здесь никто не любит – ни хозяева, ни слуги. Тараканы вынуждены ходить на цыпочках, чтобы не раздражать жильцов своим присутствием.

Она смотрит на всё это, прижимая к себе ущербную белку, и хочет поменяться жизнями с барышней навсегда.

Анастасия приглашает её за стол. Сама накрывает тарелки с дичью, сырами, маслинами, грибами, сёмгой и камбалой, крабами и омарами, мороженым и пирожными…

Она ничего подобного не ела. Знакома только с квашеной капустой. Здесь её не едят. Здесь ей не пахнет.

В комнате барышни даже после сытного обеда пахнет французским парфюмом. Даже от чучела медведя пахнет духами.

А сама её светлость тонко смердит. Просто нонсенс какой-то.

Она почти ничего не ела в тот день. Не отрывала глаз от Анастасии. Ловила каждое её слово. Впитывала каждый её жест. До потери собственного самосознания.