Александр Климов - Венецiанская утопленница

– Какая ночь! – выпустил облако дыма в лунный лик ветеран. – Я, знаете, стихи сочинял. Как там его… «Ты пришла ко мне ночью… Косматою?» Тьфу, чёрт, забыл…

– Вы где бумагу взяли? – голос Готтоффа задрожал. Он рассмотрел клочок листа, вырванный кошкой.

– У этого, – махнул на секретаря полицейский.

Чай вырвал изо рта товарища сигарету, обжигаясь и ругаясь, затушил её голыми руками.

– Нет, это уже чёрт знает что такое! – бросился на него с кулаками городовой. – Нападение на представителя власти! Это как на самого отца-государя замах сделать! Да я не посмотрю…

Посмотрел и увидел. Готтофф ткнул ему в лицо два фрагмента карты. Один из лап кошки, второй только что был самокруткой. План гидросооружений города от Северных взорванных плотин до южных границ, имеющих шлюз-слив где то в районе кладбища. Более точно сказать нельзя было, так как этот участок карты скурил полицейский.

– Прошу простить меня, – сконфузился городовой. – Но выдирать изо рта всё же не годится. А ну как все начнут драть, то и зубов не останется. А у меня золотой. За него деньги большие плачены.

– Не троньте деда, людоеды!

Никанорка щерился на людей, не скрывая слёз, и готов был сжечь горючим маслом из кадильницы любого агрессора.

– Пятьдесят лет живу среди вас чужим, – выставлял священник драконов напоказ. – Николая Романова должен был убить сегодня. Богиня Канон – Богородица отвела… Слышите?! Иосацу – имя моё, верный пёс клана Кога.

– Кто? – переспросил депутат из учителей.

– Японец, – грустно улыбнулся отец Никанор и сощурил для убедительности глаза.

Первым пришёл в себя Филька.

– Братцы! – воскликнул он. – Я всё понял. Батюшка наш – святой человек. В жертву решил себя нам принести. Понимаете? Понимаете, как озверели мы? Что старый человек такое про себя говорит.

– Но эти рисунки… Гм… Простите, татуировки? – уточнял для себя учитель.

– Много вы там, в Думе, понимаете, – рванул ворот рубахи Филька, обнажая татуированную русалками и орлами грудь. – Просто у отче жизнь была трудная.

И бухнулся на колени перед японским ниндзя, разглядев одним глазом в нём русскую душу.

– Охолонись, Филя, – выступил извозчичий староста. – Что такое шпион, все понимают. Народ грамотный. Отец Никанор, конечно, свят, но и грех-то какой замышлял! Подумать только, царя убить собрался! Такое простить нельзя просто так…

– Трагедия просто… – прошептал в своём углу трактирщик, поглаживая любовно шапку и думая, как там Мурка? Жива ли?

– Это он утопил нас! Поп проклятый! И девка эта! – визгом зажгла ненависть в сердцах Матрёна.

Одноглазый Филька встал с колен, подошёл грозный и прямой к Матрёне, склонился и горячо поцеловал бабу в губы. Матрёна заткнулась и закатила глаза бесчувственно. Извозчик оторвался, утёр рот и сказал так, чтобы все слышали:

– Свадьбу играть с Матрёной… Как тебя по батюшке? – вернул на землю он воспарившую молодку.

– Елисеевна, – птичкой пропела розовая Матрёна.

– Так вот! – продолжил Филя. – Мы с Матрёной Елисеевной сочетаться, значит, будем. А вы все наши гости. Отец Никанор обвенчает сейчас же. А если кто посмотрит на него косо… Простите, батюшка! – дал себе по губам за обмолвку жених. – То я тому или тем головы пооткручиваю. Вы меня знаете! Я с того света приду и пооткручиваю. Не в первый раз.

Народ взволновался.

Дирижёр требовал, чтобы от него отошли на шаг все в сторону, так сильно он людьми недоволен, что сам за себя не отвечает и скоро даст альтисту в морду.

Трактирщик раздавал бесплатно карамельки. Говорил, что сам не любит сладкое, но хранил для случая.

Начальник полиции шёпотом, чтобы никто не слышал, признался, что берёт взятки на службе и подделал документы сына, а мальчик абсолютно здоров – весит семь пудов и уже дважды сватался к перезревшей дочери столоначальника, стало быть, годен к воинской службе.

Мужик с козлом бил себя в грудь, кляня свою тупость и желание по средам бить жену. Его супруга тут же показывала всем ребёнка на руках и клялась, что украла его у сестры, после того как своего родного сыночка продала на ярмарке циркачам за червонец.

Матери вспомнили про своих детей и дали им молока. Зазвучали сказки нежными голосами.

Господа обменивались замечаниями по поводу некоего delirium tremens, накатившего на всех по причине отсутствия кислорода, и всё в таком духе.

Мужики говорили, что всё от голода, а девка ничего, зря, мол, её рвать собрались, спасибо батюшке – вразумил.

Отец Никанор хотел доказать, что он единственный здесь враг, но не мог подобрать нужных ни японских, ни русских слов. Всё забыл. На языке вертелось одно слово – «банзай», никак не подходившее к ситуации.

Никанорка пробрался к нему и протянул распятие.

– Деда, я не отпущу тебя!

Священник встретился с ним глазами и часто-часто заморгал, не позволяя ни одной слезинке скользнуть по жёлтой пергаментной коже лица.

По мозаичному полу, будто волосы красавицы, разлилась чёрная вода. Река проникла в храм…

И с купола вроде как капала вода. Вот так:

Кап – кап – кап – кааап.

Кап – кап.

Кап – каап – кааап.

Кааап – кап – кааап.

Кап – кап – кааап – кааап – кап – кап!

Скафандр Rouquairol Denayrouze имел обрывок кислородного шланга и ранец сжатого воздуха. Чай измерил шланг и получил приблизительно одиннадцать метров воздухопровода.

Он стал ещё более энергичен, чем ранее. Городовой заметил, что у него не прекращается кровотечение из носа. Когда они закрепляли балласт на крайней бочке, то моряк зашатался и упал на одно колено, но тут же выпрямился и высмеял себя с головы до ног. Полицейский недоверчиво ухмыльнулся, и они продолжили работу. Однако ещё несколько раз Готтоффа рвало, взгляд его постепенно терялся в дебрях разума.

– Помогите мне надеть скафандр, – попросил он городового.

– Слушайте, – остановил его служивый. – Говорю прямо. Смотрю я на вас, и диво меня берёт, когда вас кондратий уже хватит.

– А что такого? – равнодушно спросил Чай, не ожидая ответа и примеривая шлем.

– Да оставьте его в покое! – рассердился полицейский на него, как на маленького, и отобрал новую игрушку.

– Отдайте! Мне надо!

– Мне! Мне! – перекривил его городовой и усадил слушать свои замечания хлопком по плечу.

Чай внимательно рухнул.

– Кровь хлещет – не останавливается. Температура такая, что мне жарко рядом стоять, – перечислял полицейский приметы болезни Готтоффа. – Заговариваетесь и с головой не в ладах…

Моряк на всё согласно кивал, зная по опыту, что со старшими надо всегда соглашаться, если хочешь получить желаемое.

– В таком состоянии погружаться, говорю по слогам: само – убийство!