Сергей Еремин - Нахимовский Дозор [litres]

– Голубых кровей? – съехидничал Нырков.

– Дорогие! Отборные лошади, призовые. Покрасоваться на параде любят все. Только не говори, что тебе это не знакомо. Я помню, как ты придирчиво мундир разглядывал, принимая его от портного. Так вот. Ты сам видел, какие потери понесли англичане. По моему мнению, не меньше, чем полтысячи кавалеристов там полегло. Почитай, каждый английский дворянин кого-то будет оплакивать, когда весть об этом бое до Лондона докатится, хотя я даже не знаю, кто отважится об этом доложить. Это же не наших солдатиков из крестьян, которых в России без счета, убили. У погибших родословные – не чета нашим с тобой. Наверняка все от Вильгельма Завоевателя с соратниками род числят. И лошади у них такие же… были. Призы на скачках, которые в Англии зовутся «дерби», брали. Ими гордятся, кичатся друг перед другом. А наши солдаты этих коняшек на мясо пустили. По лошадям будут горевать чуть меньше, чем по людям. – И добавил: – Кто-то и больше.

– Быть такого не может, Лев Петрович, чтобы по лошадям, как по людям…

– Тебе моряки не рассказывали, с какой болью сердечной корабли свои топили, чтобы поперек бухты на дно уложить, загородить вход на Большой рейд? Как не тонули расстреливаемые своими «Три Святителя», пока с героя-синопца забытую корабельную икону не сняли? Говорят, Павел Степанович Нахимов потом ходил чернее тучи, а многие офицеры плакали, не стыдясь слез.

– Так то ж корабль, Лев Петрович! Он же… это же святотатство – своими руками… он… это же дом, это же… он же как живой! – задохнулся мичман от такого непонимания.

– Конь, голубчик, и есть живой. Он для кавалериста – и друг, и защитник, и спаситель. Лошади иной раз сами уже валятся, а всадника своего раненого из боя выносят. Потом уж подыхают.

Непонятно было, отчего Бутырцев, только что едко насмехавшийся над любовью британской нации к лошадям и скачкам, тут же в опровержение своих слов воспылал такой нежностью к благородным животным. Возможно, что-то подобное рассказанному было в его судьбе.

Вечером уставшие дозорные, оставив лошадей в конюшне флотского штаба, решили по пути к квартире пройтись по бульвару Казарского – Бутырцев уговорил молодого коллегу переночевать у него на Морской. Нырков рвался на службу в штаб, но Лев Петрович резонно заметил, что служит он перво-наперво в объединенном Дозоре Севастополя, которым командует…

Пришлось мичману согласиться с начальником.

В погожие вечера полковые оркестры в очередь давали концерты на бульваре. Война войной, но люди хотят жить. Сегодня тоже не стали нарушать традицию – музыканты играли. К удивлению Бутырцева, среди публики было много дам, далеко не все офицеры, чиновники и купцы вывезли свои семьи из осажденного города.

Давно ли столичные Иные прибыли в город – недели не прошло. Но Лев Петрович уже настолько отвык видеть женщин в мирной обстановке, что было удивительно приятно лицезреть элегантные наряды дам, раскрасневшиеся на свежем воздухе лица барышень, кокетливо постреливающих глазками в сторону бравых офицеров, погрузиться в эту неспешную атмосферу осеннего вечера, послушать музыку.

Полковой оркестр играл марши и мазурки. Они радовали, веселили, гнали кровь по жилам, снимали тяжесть не хуже магии. Бравурно звенела медь труб и тарелок, флейты и гобои смягчали звон металла, а рожки и вовсе настраивали слушателя на что-то пасторальное. Музыка омывала душу, унося ужас, оставляя светлую печаль. «Светлую», – усмехнулся про себя Бутырцев, а вслух спросил Ныркова:

– Ведь молодцы, хорошо ведь, как думаешь?

– Конечно, молодцы, душа даже запела, – созвучно мыслям старшего Иного ответил молодой маг. Он тоже испытывал подъем, жизнь в осажденном городе уже не казалась ему такой зловещей. И он все чаще поглядывал в сторону барышень, гадая, которую из них он мог бы назвать своей дамой сердца: вон ту притворную скромницу с маменькой-наседкой или совсем юную девушку, зябко кутающуюся в розовую ротонду, которую «сторожили» два серьезных широкоплечих лейтенанта, похожих друг на друга и на… сестру?

Музыка стихла, оркестранты взяли перерыв и теперь стояли, переговариваясь и поправляя что-то в инструментах. Дозорные подошли к музыкантам. Ближе к ним стоял высоченный светловолосый трубач-капрал. Он заботливо протирал свой блистающий инструмент, попыхивая трубкой. Трубки очень любили севастопольские матросы, теперь и солдаты переняли у флотских эту моду.

– Скажи-ка, братец, какого полка оркестр будет, вижу, что гусарского, но не пойму которого? – поинтересовался Бутырцев, не вполне разглядев знаки на форме музыкантов.

– Киевского гусарского полка, ваше высокоблагородие! – вытянувшись во фрунт, отрапортовал бравый капрал, по-солдатски растолковав знаки коллежского советника на петлицах мундира «офицера».

– Так это же ваш полк нынче храбро дрался в Балаклавском деле с драгунами англичан?

– Так точно, вашвысбродь! Мы, – еще шире расправил плечи трубач.

– Теперь здесь музыкой публику потчуете? – удивился Лев Петрович. – Да вам сносу нет! Железные вы, чай?

– Обычные, из костей и мяса, – под общий смех пошутил кто-то из оркестрантов.

– Мы и в Альминском бою были, – добавил седой барабанщик.

– И ты в строю был? – продолжал опрашивать бравого трубача Бутырцев. – Да ты кури, голубчик, кури.

– Знамо дело, вашвысбродь, без трубачей какой же строй? – солдат даже удивился нелепому вопросу.

– Известно ли вам, братцы, что штуцерники в первую очередь выцеливают офицеров, а во вторую сигнальщиков: трубачей, барабанщиков?

– Как же, знамо дело, – рассудительно отвечал трубач. – Сегодня Петра Бойко убили, навылет грудь прошило. Мы ведь приказы своими трубами передаем. Без нас делу труба, – невольно скаламбурил он.

– И все равно идете в бой?

– Как не идти? Кто же сигнал к атаке исполнит? – удивился непонятливости заезжего господина капрал.

– Так и ретираду трубить сегодня пришлось, – вступил в разговор Нырков. – В чем же разница?

– Пришлось. Но атаку я трублю с радостью, а отступление – с сердечной печалью, – поделился пониманием своего ремесла музыкант.

– Поняли, господин мичман? Как тонко и точно сказано! Порадовал, братец. Как же звать тебя? – У Бутырцева от слов капрала даже настроение улучшилось.

– Капрал Скиба, вашвысбродь! Антоном родители нарекли, – сконфузился от похвалы капрал.

– Ждет ли тебя кто дома? Жена аль родители?

– Не женат я. А маманя ждет. Сын нашего барина в нашем полку служил. Поручик Петровский. Он перед войною в отпуске был, иконку от мамани моей передал, не погнушался просьбу простой бабы выполнить, царствие ему небесное, еще в Альминском деле голову сложил.