Сергей Еремин - Нахимовский Дозор [litres]

Дорога, ведущая из Севастополя в Симферополь, мало изменилась со времени памятного октябрьского путешествия, только добавилось грязи, разбитых телег и трупов животных на обочинах. Если бы не мороз, случающийся обычно по ночам, в грязи утонуть можно было бы, да и смердело бы необыкновенно.

Сам Симферополь явил мичману картину типичного тылового города, близкого к театру военных действий: суматоха у складов, переполненные госпитали и гостиницы, разгульные поставщики и пьяные офицеры в трактирах и ресторациях. Важные, преисполненные чрезмерного достоинства чиновники и представители комитетов, денно и нощно пекущихся о благоденствии воинства в Севастополе.

Действительный статский советник и кавалер, академик, автор многих ученых трудов Пирогов в осажденном Севастополе побывал в ноябре. Сейчас чудо-хирург инспектировал работу бахчисарайских и симферопольских госпиталей. Тут же были и привезенные им из Санкт-Петербурга сестры милосердия Крестовоздвиженской общины, о которых так хорошо отзывались все, за кем они ухаживали.

Филипп воочию увидел нескольких из них. Все были наряжены в коричневые платья с белыми накрахмаленными обшлагами, в белых фартуках. На головах у милосердных сестриц были яркие белоснежные накрахмаленные чепчики. В глаза бросались наперсные золотые продолговатые кресты на широких голубых лентах. Поговаривали, что сама вдова царского брата Михаила великая княгиня Елена Павловна придумала эти костюмы и на свои деньги снарядила их. Только одна из виденных Филиппом сестер вместо чепца носила черный монашеский клобук – рясофорная мать Серафима. Среди сестер было много дам в летах, вдов чиновников, хотя были и девицы, тоже преимущественно чиновничьего сословия. Были и мещанки. Командовала ими пожилая капитанская вдова Стахович, дама крупная и властная, уверенная в себе. У такой раненый не забалует, сразу на поправку пойдет.

Пирогов оказался милейшим человеком. С лысиной, захватившей лоб и успешно осваивающей темя, с роскошными бакенбардами. Не молодой, за сорок, но и пожилым его было назвать трудно. На его лице читалась усталость, но держался он молодцом. Ласковым голосом он расспросил Филиппа, прочитал бумаги из госпиталя, осмотрел зарубцевавшиеся раны – шрамы на теле Филиппа Бутырцеву пришлось оставить. Своими сильными жесткими пальцами мял его и так, и этак. Заставил дышать полной грудью, слушал легкие, приставив ухо к молодецкой груди мичмана.

– Крепкий у вас организм, голубчик! Отлично все зажило, всегда бы так, – отметил медик. – Не вижу препятствий для дальнейшего прохождения службы. Но ведь вам, Филипп Алексеевич, отпуск по ранению полагается. В бой рветесь? Похвально.

Интонациями и «голубчиком» он сильно напомнил Ныркову Бутырцева.

Николай Иванович выписывал ему бумаги, а сам подробнейшим образом расспрашивал Ныркова, как его с поля боя выносили, где перевязывали, как осматривали, кто и как оперировал, как лечили. Как, по мнению мичмана, лечат других раненых, да сколько народа болеет на бастионах, какими болезнями. Нырков по вопросам понимал, что это не досужая болтовня, что профессор отлично осведомлен о том, что и как происходит в его «епархии», что слова его, Филиппа, всего лишь подтверждают строгую систематизацию окружающего в голове медицинского генерала. Не зря Николай Иванович пользуется таким уважением среди медиков и любовью раненых воинов, которые верят в способность Пирогова творить чудеса.

Чай был крепкий и душистый, приправленный травами. Из всего букета Лев Петрович по запаху определил только чабрец. Но было что-то еще в этом ублажающем душу напитке – природное, нерукотворное: то ли знойное дыхание летней яйлы, то ли неумолчный звон цикад на раскаленном солнцем скалистом склоне поросшей можжевельником горы. Кто-то умело перенес лето в этот чай, и время, укрывшись в этом небольшом домике от зимы, текло по-своему. Пусть февральский день за окнами был скучен и беден на краски, но здесь, сидя по-турецки на полу на небогатом потертом ковре, Бутырцев видел яркий мир.

Махсуд поначалу был немногословен. Но стоило заговорить о Крыме, о красоте его родной земли, о людях, живущих здесь, старый татарин с молодым лицом явил себя интереснейшим собеседником с философией, рожденной опытом нескольких веков.

Его взгляд на свою жизнь был прост.

– Мы тут всегда жили. Мы по-разному назывались, верили в разных богов. Нас завоевывали разные народы. Потом пришлые уходили. Новые пришлые ставили новые крепости и оставляли в них гарнизоны. Мы, люди этой земли, люди Крыма, оставались здесь. Тут могилы наших предков. В степях, горах, реках, деревьях, даже в здешнем небе живут духи наших пращуров. Когда я умру, я буду вместе с ними.

«Хорошо ему. Он помнит, как он прожил свою жизнь, он знает, где он будет после смерти», – думал Бутырцев, слушая татарина.

Неслышно вошла невысокая худая женщина, одетая в темное, по самые глаза закутанная в простую накидку коричневого цвета. Поставила на ковер широкое терракотовое блюдо со стопкой ароматных жарких лепешек. Движения ее были изящными, а тонкие смугловатые пальцы сильными – блюдо было тяжелым. Так же неслышно удалилась.

Возраст было не разобрать. Но явно не старуха. Дочь, сноха, родственница?

Махсуд внимания на женщину не обратил – уклад его жизни был давно определен, все в доме шло своим естественным образом. Хозяин взял верхнюю лепешку, разломил ее пополам – легкий парок воскурился на месте разрыва. Окунул половинки в чашку с медом, протянул одну Бутырцеву:

– Отведай, гость моего дома. Хороший мед, добрый.

Вновь пахнуло летом. И вкус: насыщенный, с легчайшей полынной горчинкой – самое то к душистому чаю. Бутырцев даже глаза прикрыл от удовольствия.

– Благодарю тебя, Махсуд, за столь изысканное угощение. – Темный маг был искренен в своем восхищении, и это не укрылось от хозяина.

– Спасибо за добрые слова в адрес столь скромного кушанья. Живу я небогато, не могу попотчевать тебя так, как положено угощать столь дорогого гостя, – обменялся Махсуд любезностью с Бутырцевым.

– Ты можешь и дальше потчевать меня интересными рассказами, – перешел к делу гость, потянувшись к новой лепешке.

– Что же волнует тебя? О чем ты хочешь узнать? – хозяин вновь наполнил до краев пиалу Льва Петровича.

«Ох, лопну! – подумалось Бутырцеву. Он сделал добрый глоток бодрящего напитка. – Но не сразу».

– Интересуют меня, уважаемый, предания и легенды о самых могучих крымских воинах, правителях, волшебниках и колдунах. О самых сильных амулетах, оставленных ими. Спрятанных, захороненных…

– Ты сам не знаешь, чего хочешь, Темный. И ты не понимаешь, что об этом можно рассказывать вечно. Ты не слушал меня. Каждая гора, каждая скала, каждая песчинка на моей земле несет в себе память о великом подвиге, о могучем воине, о бесстрашном герое, об удивительном чуде. О любви и верности, о предательстве и смерти. Были со временем становятся легендами, но я все хорошо помню. Я немало пожил, я видел мертвые тела на полу Тысячеголовой пещеры, что на Чатырдаге, – я воевал с теми, кто погубил прятавшихся там людей. Я видел изрубленное тело Феодоры, царицы Сугдейской, тогда я приходил осаждать Кастель вместе с генуэзцами… – Махсуд замолчал, ушел в себя, невидящим взглядом уставившись в стену. Что еще он видел, перебирая полустертые картинки в своей памяти?