Мелисса Бродер - Рыбы [litres]

– По-моему… ты в порядке.

– В полном. – Она поправила больничный халат. – А ты-то как?

– Я в заднице. Думаю, что отравила сестрину собаку.

– Господи. – У нее вырвался смешок. – Что ты сделала?

– Смех плохой. Пес умер.

– Это тот, с которым ты ко мне домой приходила? Ты его отравила? И чем же? Просроченным кормом?

– Нет. Транквилизаторами.

– Вот дерьмо.

– Да уж.

– Пес-джанки. Кто бы мог подумать? Знаешь, у него точно проблемы по этой части были. Пытался стащить мой телик.

Она фыркнула.

Прежняя Клэр вернулась, но теперь с ней было совсем не комфортно. Почему она смеется? Как те мальчишки, что стреляют в собак из воздушных пистолетов металлическими шариками. Вот только Доминика убила я. Может, мы с ней обе по своей природе дурные люди. Нехорошие, злые. Или нет? Плохие люди ведь редко сознают, какие на самом деле. Кто-то мне говорил об этом. Что, если мы принесены в мир, чтобы исполнить какое-то предназначение, но само предназначение нехорошее? Может, поэтому мы должны умереть?

– Такой славный был пес. Ужасно. Сестра жутко расстроится. Наверно, никогда меня не простит.

– Послушай, ты не виновата, что он с чем-то там не справился. Никогда не доверяй наркоману, Люси. Даже собаке.

– Перестань. Я ужасно себя чувствую. Как будто совершила что-то непоправимое.

– Ничего ты не совершила.

– Ты когда-нибудь так себя чувствуешь? Словно ты – злодейка и нет для тебя надежды?

– Милая, я знаю, что хуже меня нет. И надежды, конечно, нет.

Я заплакала.

– Ох, не надо. Не кори себя так. Это же было ненамеренно.

– Конечно, ненамеренно. А еще он болел диабетом. Может быть, все дело в диабете.

– Вполне возможно.

– Да, в этот раз я облажалась по-крупному.

– Послушай. – Клэр положила руку мне на плечо. – Твоя сестра найдет другую собаку. А Люси только одна.

Я хотела ей поверить и всячески пыталась выкрутиться из кошмара этой ситуации, найти какой-то способ доказать себе, что я – не убийца собак. Но с какой бы стороны я ни смотрела на случившееся, выглядело это именно так: убийство, по меньшей мере третьей степени. Я хотела увидеть себя глазами Анники. Она не была такая уж толерантная. Просто придерживала свое мнение обо мне, чтобы не осуждать и себя саму. Она не могла выставить меня злодейкой, потому что и сама стала бы ею.

– Как твой пловец? – спросила Клэр. – Вернулся все-таки?

– Да, вернулся.

– И?

– Мы собираемся сбежать. Вместе.

– В пустыню?

– Нет. В океанские глубины.

– Мрак. Что-то типа суицидального пакта. Так романтично. Мне нравится.

– Вроде того, – сказала я. – Вроде того.

Анника и Стив сразу же сели на самолет и вернулись домой. Я ждала их, коченея от ужаса. Сидела на белой софе, думая о том, что здесь произошло, и раздирала ногтями десны. Когда пошла кровь, представила, что вытираю пятна, оставшиеся под диванными подушками от месячных. Теперь я понимала желание Клэр сделать себе больно. Ни выпить, ни принять таблетку я не могла, хотела сохранить ясную голову к их приезду. Но меньше всего мне хотелось оставаться в здравом рассудке. Требовался какой-то выплеск, освобождение от давившего изнутри чувства стыда. И я опять вцепилась в десны.

Когда такси подъехало к дому по подъездной дорожке, Анника осталась в машине. Вошел только Стив. Меня он всегда недолюбливал, а теперь смотрел с нескрываемой ненавистью и отвращением. Я вспомнила про валявшийся где-то его тренч с пятнами от семени Гаррета. Коротко поздоровавшись, он прошел в буфетную, где, все еще завернутый в одеяло, лежал Доминик.

– Черт возьми, – прозвучало сердито.

Стив вышел из дома, а я подкралась к окну и увидела, как он говорит что-то Аннике, убеждая ее выйти. Она отказывалась и, плача, повторяла только «нет, нет, нет».

В какой-то момент сестра подняла голову, и мы встретились взглядами через стекло. Анника открыла дверцу и поспешила в дом. Я думала, что она станет кричать, но она крепко обняла меня и прижала к себе.

Сестра плакала мне в плечо, а я стояла и не знала, что делать.

– Я так любила его, Люси.

– Знаю.

– Он был самым особенным ребенком в мире. Я… я никого не любила так, как его.

– Давай сядем, – сказала я.

Мы сели за кухонный стол. Она загорела от римского солнца, и от нее пахло, как от цветков апельсина. Длинная рубашка прикрывала располневшую задницу. Я села на кулачки и изо всех сил сжала пальцы.

– И что мне теперь делать? В смысле, какого хрена мне теперь делать?

– Хочешь, я схожу принесу тебе что-нибудь поесть? – спросила я.

– Поесть? – Она посмотрела на меня. – Нет. Не могу.

– Ладно.

– Я хотела, чтобы у нас с ним было еще много лет. Столько осталось жизни, которую мы прожили бы вместе. Да, конечно, так или иначе, я пережила бы его. Но не на так же много. Он ведь и старым-то не был. А для меня оставался щенком. И всегда щенком будет.

– Мне очень жаль.

Но Анника не стала меня винить. Не сказала: «Как ты допустила такое?» Она только смотрела в пустоту, чуть приоткрыв полные губы, как будто тоже познала теперь пустоту и ничтожество. Может быть, впервые ее увидела. Она не была такой, даже когда мы потеряли отца. Ее лицо было лицом матери, лишившейся ребенка. А я подумала о своей матери. Если бы мама не умерла – если бы вместо нее умерла я, а она осталась жить, – было бы у нее такое же лицо?

Пришел Стив. Положил руки ей на плечи. Сказал, что Доминика придется кремировать, потому что в Калифорнии закон не разрешает хоронить умерших так близко от пляжа. Сказал, что веттехник заберет его утром. Анника всхлипнула. Потом пошла в буфетную. Я последовала за ней до двери. Она легла на полу рядом с мертвым Домиником, и ее волосы рассыпались около него. Он был ее ребенком, тем, кого она любила больше всего на свете, а я отняла его у нее. Я стояла у двери и чувствовала его запах. Ни Анника, ни Стив ничего на этот счет не сказали, но запах смерти поднимался от тела и расходился по стеклянному дому.

Стив отправился спать, Анника уснула на полу в буфетной, а я выбралась из дома и пошла на пляж – повидать Тео. Он остался в воде и, держась обеими руками за камень, покачивался на волнах.

– Ты опоздала. – Он посмотрел на меня снизу вверх. – Я уж думал, что, может быть, не придешь.

– Знаю. Извини. Но я всегда буду приходить. И завтра.

– Рад, – сказал он, не улыбнувшись.

Я взяла его руку, хотела ободрить. Пальцы у Тео были холодные, и я подумала о Доминике, его холодном, безжизненном теле. Нет, смерть – не теплая ванна, как мне представлялось. Вода холодит, и я боялась ее, боялась ощущения врывающегося внутрь меня холода или, может быть, вырывающегося из меня тепла. Раньше я никогда не думала, что буду так ценить тепло. Да еще и Тео почему-то сердился и держался отстраненно. Так что мне было одиноко.