Петр Ингвин - Зимопись. Книга вторая. Как я был волком [СИ]

— Ладно, насади, что хочешь, на палку и тащи сюда.

Томин недоверчивый взгляд нервировал.

— Ну что еще? — не выдержал я.

— Ты собираешься это есть?

— Так ведь жареное. Будет. Надеюсь.

— Это собака! Как можно есть собаку? Все равно, что… что…

Закончить слов не нашлось.

— Где ты видишь здесь собаку, которая друг человека? — огрызнулся я. Мои брови сурово сошлись, заставляя девушку думать практично. — Это зверь, людоед, который только что загрыз несколько человек. Это волк. Настоящий волк. И еще это мясо, жареное мясо, натуральный белок, который очень необходим растущим организмам.

Тома поперхнулась выделившейся слюной, но сопротивления не прекратила:

— Все равно.

Я равнодушно пожал плечами:

— Как хочешь. Хотя бы не мешай.

Тушу волка прямо в шкуре я вывесил над костром на вертеле из верхушки ствола молодого дерева. В нос ударило паленым. Юлиан принес палку с сердцем и печенью.

— Клади вниз, в угли, — приказал я.

— Сгорят!

— Увидим. И не забывай посматривать по сторонам, жаль будет упустить такой ужин.

Тома тихо сидела на корточках, уставившись на пламя. Ее щеки покраснели от давно забытого ощущения опаляющего жара. Лицо то приближалось, то, разгорячившись, отодвигалось. Вместе с лицом, словно завороженное, качалось тело. Иногда она выставляла вперед ладошки, потом села на землю, подставив огню ступни. Увидев, какие они грязные, Тома вскочила и умчалась к озеру с придушенным криком:

— Мужчины, называется. Могли бы сказать, какая я чумазая!

Точно, мы же не домылись. Было не до того. Ни тогда, ни сейчас.

— Только осторожнее и как можно тише! — бросил я вслед, а взгляд сам собой вернулся к будущему пиршеству, от которого заранее сводило желудок.

Раньше я не жарил мяса в подобных условиях. Собственно, никогда не жарил сам, только присутствовал. Оказалось, все не так просто. Иногда я поворачивал центральную оглоблю с тушей, предоставляя огню другой бок. Огонь с удовольствием съедал все. Туша при этом не желала висеть со смещенным центром тяжести, она проскальзывла и постоянно опрокидывалась. Неважно. Если прожарится хоть кусочек, все будут счастливы.

Почувствовав одуряющий запах, я решился:

— Доставай свой шашлык.

Юлиан понял не слово, а смысл, и с готовностью выдернул из углей чуть тлеющую палку с насаженными потрохами. Зубы уже норовили вонзиться…

— Стой! — оттолкнул я руку, выбивая еду практически из его зубов. — Горячо!

— Это как?

Ну, дите малое.

— Ладно, попробуй, но о-очень осторожно.

— Ааа! Как в огне!

— Это и называется горячо, — сообщил я удовлетворенно. Взгляд перетек снова на тушу. — Думаю, еще минут пять…

Послышался стук зубов — вернулась Тома:

— А это называется холодно.

Теплу пламени сначала подставилась ее спина, а по полному высыханию и даже покраснению Тома повернулась к огню лицом.

— Вкусно! — вполголоса завопил Юлиан. — Нереально вкусно!

Его челюсть вовсю перемалывала чуть остывший кусок.

— Дай-ка.

Я откусил с его «шампура». Фу. Сказал бы когда-то. Снаружи горелое, внутри почти сырое. Но после пещерных деликатесов…

— Приятного аппетита, — сказал я. — Тома, помоги.

Вдвоем мы сняли шкворчавшую тушу с огня. Игнорируя внешний палено-едкий смрад, мы вдыхали вкусный дым изнутри. Сводящий с ума запах заполнил не только легкие, но и весь пищевод.

— Значит, не будешь? — подначил я.

— Сам дурак.

— Как будем рвать?

— Зубами, — кровожадно сообщила Тома.

Едва подостыло, я надгрыз и вырвал две сгоревшие снаружи ноги. Одну протянул Томе, еще одну выломал себе Юлиан. Долго не слышалось ничего, кроме блаженного чавканья.

Мясо. Жареное. В стране людоедов и вегетарианцев. Нектар и амброзия.

Юлиан разделил подгоревшую тушу на куски. Где-то не прожарилось, где-то выгорело полностью, но некоторые части… м-м-м. Ради этого стоит жить на свете. Что такое банальное увидеть Париж по сравнению с жареным мясом?!

Непрожарившееся я подкладывал Юлиану. Ему и это бесподобно, а нам больше вкусного достанется.

Через некоторое время мы уже придирчиво выбирали, где откусывать, а что выбрасывать. Выбросить пришлось много. Первый блин… то бишь волк — пеплом.

Насытившийся Юлиан спросил:

— Что такое тарзанка? Правильно назвал?

— Да, — сказала Тома, — это…

— Веревка над водой, — опередил я, произнеся одновременно с ее начальным «да».

Тома обиженно надула губки. Юлиан недовольно выдохнул:

— Это я понял. Для чего?

— Для удовольствия.

Вытаращенные глаза парня оккупировали пол-лица:

— Какого?

— Ну, этого самого. — Мои руки сотворили неопределенное движение. — Прыгать.

— Самому? Зачем?!

— Ты же прыгал. Поэтому не «зачем», а «куда». В воду. Ощутить полет.

— А-а, — протянул он, успокаиваясь.

Теперь удивленно вскинулась Тома:

— А что?

— Вообще-то, там собирались вешать человека. Я думал, что вы в курсе. Скорее всего, его и повесили перед уходом. Мы к озеру не спускались, а то бы увидели.

Аппетит был безбожно испорчен.

— Если им веревку не жалко, — продолжил Юлиан, прожевав еще кусок и довольно рыгнув, — то там и висит. Но они все с трупов сняли. Наверно и этого скинули, а веревку забрали.

Внесем в копилку развлечений: прокатиться на петле для висельника. Ставим галочку.

Брр.

Тьма окружила догорающий костер. Мы огляделись.

Спать прямо здесь? У костра не замерзнем, это плюс. Но местность открыта как на ладони. Это такой минус, что перечеркивает любой плюс. Спасут только большое количество людей с оружием и псина, оставленная на охране.

Мечтать не вредно.

— Юлиан, присмотри в округе что-нибудь для ночлега, — попросил я.

Надо пользоваться его еще не выветрившимися звериными способностями.

Юлиан появился минут через десять и приглашающе махнул рукой. Мы отправились в его сторону, прихватив остатки мяса.

— Там! — Метров через пятьсот парень указал на крону одного из деревьев.

Кто-то давно сплел и оставил привычное нам гнездо. Ветки высохли и жутчайше трещали, но каркас оставался жестким. Только листьев накидать.

Я одобрительно кивнул:

— Остановимся здесь.

Мы насадили мясо на прутья и забросили вверх. Тому и меня Юлиан подсадил, затем легко вспорхнул сам. Тома добралась первой, сразу начав «стелить постель». Юлиан надрывал лиственные веточки с мест подальше, чтобы не оголять место ночевки. А я застыл в недоумении: здесь спали двое и гнездо делали под себя. Выдержит ли троих? Воодушевленный вид Томы заявлял: еще как выдержит, а если надо — выдержит еще не то. Снова оптимистит. Не люблю, когда она такая. Оптимист — это пессимист, у которого мало фактов. Не желая неприятностей, мои руки и ноги по очереди опробовали конструкцию на прочность со всех сторон. Каркас скрипел, похрустывал, но не ломался.