Инна Порядина - Маркус и золотая чаша

— Я же слаб для юнги, ты так сам сказал, — обратился я к Васе с надеждой, что он за меня вступится.

— На корабле приказы боцмана не обсуждаются, — подмигнул он мне и хлопнул по плечу. — Иди.

— Темно же, — озирался на я палубе. — Не видно ж ничего. Зачем мыть?

— Спать лучше будешь, — рассмеялся матрос и сунул мне в руки швабру. — Начинай давай.

Я возил мокрой тряпкой по деревянной палубе, Вася сидел на какой-то выступающей штуковине, которая в темноте была похожа на гриб, и смотрел в небо.

Мне казалось, что эта палуба никогда не закончится, и я ухожу со шваброй куда-то к самому морю, откуда и свалиться ненароком можно, поэтому старался возвращаться в то же место, где мыл и до этого, держался центра и Васи и наматывал вокруг него круги.

— Пацан, — не выдержал матрос, — у меня от тебя уже голова кружится. Домывай этот несчастный кусок и идём спать, сил больше нет смотреть на то, какой ерундой ты занимаешься.

Я сказал «ур-ра!» и шмякнул швабру в ведро. Верно заметил Вася, сил больше нет этой ерундой заниматься, никаких сил больше нет.

В каюте, куда я приплёлся вслед за Васей, меня ждал сюрприз: железная кружка с непонятной розовой жидкостью и кусок белого хлеба.

— Спасибо, — сказал я матросу, — я потом поем.

Он прикрыл за собой дверь и оставил меня в одиночестве. Какой же мягкой мне показалась обычная матросская койка, колючее шерстяное одеяло было очень тёплым, подушка, на которую я кособоко натянул наволочку, мягко обняла голову и прошелестела «сп-а-а-а-ть».

— Лёша, — пихнул меня кто-то в бок, и я открыл глаза, — с тобой всё в порядке?

— Д-а-а-а, — еле ворочал я языком, — кажется.

Я попытался сесть на койке, но понял, что сделать это будет не так-то просто: болело всё! И, наверное, я проспал целую вечность, потому что в каюте горел свет, а за иллюминатором было опять темно.

Рядом сидел матрос первого класса Вася, держал на руках поднос с железными мисками и кружкой и очень обеспокоенно на меня смотрел.

— Это же надо, как на тебя подействовал свежий воздух, — выдохнул он, — проспать целых двадцать часов! Не каждый сумеет.

— Это не воздух, — промямлил я, — это швабра…

Вася сказал «кхе», улыбнулся и поставил поднос на стол.

— Ты сначала поешь, — посмотрел он в мою сторону, — потом к Фёдору Ивановичу пойдём. Я тебя подожду.

С ужином было покончено, мы прихватили пустую посуду, я откусил пряник и побрёл за Васей в каюту боцмана.

За эти дни баржа «Смелый» стала мне родным домом, но вот Маркуса с Нотом я так и не сумел найти. Кто теперь вспомнит, где мы с ними прятались. Дом-то он дом, но не мой, конечно, и не все комнаты я в нём знаю. Вот, например, сейчас мы куда идём? Я опять запутался: здесь же всё такое одинаковое.

Вася пропустил меня первым, вернее, просто втолкнул в каюту Фёдора Ивановича, сказал что-то морское и испарился. Я опять остался один на один с грозным пиратом, который запросто кричал «три тысячи акул мне в глотку», стучал кулаком по столу, если злился, и от его походки подскакивали корзины с продуктами.

— Проходи, — оторвал он голову от бумаг, — возьми.

Я приблизился к боцману. На горе папок, которые вот-вот грозились упасть от одного неловкого движения, стояла коробка из-под обуви.

— Кеды мужские, сорок седьмой размер, — прочёл я вслух. — У меня тридцать шестой, мне велико будет. Даже с носком. С шерстяным даже, — поблагодарил я пирата.

— Господи, — заслонил он рукой глаза, — крышку-то хоть открой!

Очень аккуратно, чтобы не развалить груду папок, я снял коробку и, прижав её к животу, поднял крышку. На дне, в облаке белой обёрточной бумаги, лежали корды.

Глаза у меня стали огромными-преогромными, ноздри раздулись, я прошептал «к-а-а-а-к» и плюхнулся мимо стула на пол. Левая нога взлетела в воздух, правая зацепилась за край стола, раздалось «шварк», и папочки, которые кто-то долго и бережно складывал на краю столешницы, медленно-медленно полетели в разные стороны.

— Три тысячи акул мне в глотку! — взорвался боцман. — Ты меня в могилу сведёшь! Забирай своих кукол и вали отсюда! В-а-а-а-с-я-я-я!

В каюту влетел матрос первого класса, схватил меня за шкирку и выволок в коридор.

— Вот ты даёшь, пацан, — тащил он меня за собой, — это же надо, как ты каждый раз боцмана разозлить умудряешься. Теперь уж сиди смирно.

— Мама будет ругаться, что я ворот у свитера растянул. Смотрите, как вы мне его испортили, — сказал я ему уже в своей каюте.

— То есть тебя только это волнует? — Вася почесал затылок и закрыл за собой дверь. — Да, — вернулся он через секунду, — скоро будем на месте. Спи пока. Это у тебя отлично получается.

Спать не хотелось совершенно, да и если бы хотелось, сейчас я бы точно не уснул: в белой картонной коробке лежали два верёвочных человечка, которые, как мне думалось, ждали встречи со мной не меньше, чем я. Представляю, как они обрадуются, когда узнают, что мы пришвартуемся через какие-то несколько часов (так ведь кто-то из команды говорил?) у их родного берега.

Я осторожно приподнял крышку и положил её на кровать рядом с собой.

— Ой! — резко отдёрнул руку. — За что? Ты говорил, что она отравлена!

Из коробки с саблей наперевес, остриё которой только что вонзилось мне в палец, вылетел Нот.

— Тюфяк! — крикнул он. — Ещё один!

— Ты что? — отскочил я в сторону. — Совсем тю-тю?

— А-а-а! — заверещал Нот. — Это всё из-за тебя! — пнул он коробку из-под кед.

— Угомонись ты уже, — вылез Маркус, — надоел. Сил нет больше тебя терпеть.

Нот запрыгал по койке, размахивая крошечной саблей, вереща бесконечное «а-а-а» и закидывая при этом голову со смешным кактусом из верёвочных волос.

Вот так, наверное, и стоит давать выход всем своим плохим эмоциям, как советует бабушка: попрыгал, покричал, потряс кулаками и живёшь себе дальше, тихий такой и добрый.

— Мы скоро пришвартуемся, — еле выговорил я новое слово и посмотрел на Маркуса, — это Вася сказал. Он матрос первого класса, и его всегда зовёт Фёдор Иванович. Если надо чего, так и кричит, как сейчас Нот: «В-а-а-а-с-я-я-я»! Тут ещё пряники такие вкусные и матросы весёлые. И не скучно здесь ни разу, как я раньше думал.

— Вот и оставайся здесь! — крикнул Нот и ещё раз пнул коробку.

— Не обращай внимания, — вздохнул Маркус. — Пройдёт. Побегает, покричит да успокоится. Ему долго вот так сидеть нельзя: совсем тю-тю становится, — и красный корд покрутил пальцем у виска.

Нот тем временем бегал кругами, как недавно я с тряпкой по палубе, и рубил воздух.

— Интересно, — обратился я к Маркусу, — он от такой скорости не распустится? Я его обратно не скручу.

— Да что с ним будет? — рассмеялся корд. — Макраме плести умеешь?

— Нет, — вытаращился я, — но могу скрутить из него что-нибудь другое, более порядочное.