Инна Порядина - Маркус и золотая чаша

«А-а-а!» — вырвалось у меня. «В-ш-ш-ш-а!» — зашевелил жвалами жук, «Лёша-а-а!» — услышал я Маркуса и шлепнулся жуку на спину.

— М-а-а-а-м-а-а-а! — закричал я что было сил, когда жук потащил меня на панцире по вольеру. — М-а-а-а-р-к-у-у-с, с-н-и-и-и-м-и-и м-е-н-я-я!

Но жук был проворен и хитёр: он кружил по совершенно разным траекториям, на ходу подминая под себя мелких насекомых, забирался на уже огромных вымытых и ни разу не возвращался к тому месту, с которого мы начали бег. Маркус появлялся то сзади, то прыгал наперерез, то выныривал сбоку, но близко ко мне так и не подобрался.

У меня кружилась голова, тело подлетало вверх и снова падало на панцирь. «Ещё пара минут, — думал я, — и я превращусь в паклю: свяжут потом не пойми чего».

— Да прыгай ты уже! — крикнул Маркус. — Ничего с тобой не сделается!

Я разжал пальцы, подлетел вверх, перекувырнулся через голову и шмякнулся на спину, распластав верёвочные руки и ноги, точь-в-точь как моя снежинка со свитера.

— Жив? — склонился надо мной Маркус. — Руку мне подай.

Он помог встать на землю, осмотрел меня со всех сторон и без церемоний вручил тряпку: «Ну, Лёша, считай, что мы тебя посвятили в мойщики жуков!»

Если бы мне не было так обидно, я бы рассмеялся и даже сострил бы что-нибудь эдакое, но ни того, ни другого делать мне не захотелось. Я выхватил тряпку из рук корда, подошёл к ещё не отмытому жуку-носорогу, схватил его за рог и шлёпнул пятерней по панцирю. Жук замер и скосил к рогу глаза. «Вжжих!» — сделала тряпка, спина жука засияла чистотой, а я выдохнул.

— Браво! — крикнул Маркус. — Живее за мной!

Мы побежали наперегонки. «Вжих, шварк, ш-в-и-и-и-м», — звучали наши тряпки. Жуки засветились от вымытости и, казалось, надулись от гордости.

Маркус стёр невидимый пот со лба, поправил повязку и сказал: «Лёша, выбирай!»

— Ты даришь мне жука? — удивился я. — Ух ты!

— Ну уж нет, — покачал он головой. — Выбирай, на каком кататься поедем.

И тут я удивился ещё больше. Кататься на жуках? После того, как меня только что скинули, а до этого чуть было на нитки не пустили? Ну уж нет, без меня, в следующий раз или лучше вообще ни-ког-да!

— Н-е-е-е-т, — сказал я Маркусу. — Спасибо, не хочу, я устал. И потом, я не умею. Какой из меня наездник? Это ж не лошадка деревянная…

— Тогда возьмём моего любимца, — сощурил глаза корд, — вон того! — И он показал рукой.

В самом дальнем углу вольера стоял огромный-преогромный жук-олень и, казалось, даже землю скреб лапами от нетерпения: бери и надевай на него узду.

— Погоди! — замер на месте Маркус. — За девчонками только сбегаю!

И я остался в вольере один.

Я всегда замечал, что у меня удивительные отношения со временем. Если остаюсь один, то оно растягивается: я в нём теряюсь и не могу найти себе места; если мы играем с ребятами или я занят чем-то интересным, то оно скукоживается до размера грецкого ореха и пролетает со скоростью майского жука.

Так и здесь, у кордов, я постоянно терял себя: без часов на руке очень трудно определить, отдыхать сейчас или снова браться за дело? Корды словно не знали времени: просто и бесконечно тянулись их дни без остановок и пауз на всякие разные приятные вещи как попить, поесть, полистать журнал или посмотреть кино.

И сейчас, когда меня опять оставили одного да ещё и в окружении жуков разных видов и размеров, время потянулось со скоростью улитки, которая не спеша, медленно-медленно, словно её нигде и никогда не ждут, переползает с одного края дороги на другой, оставляя свой противный липкий след.

Сначала я походил по вольеру с видом победителя, высоко задирая подбородок и сцепив руки на верёвочной груди, потом попробовал на зуб золотые решетки, затем повисел на них вниз головой, как орангутанг или постоянно обезьянничающая Ирка, а потом плюнул на всё, вышел и запер за собой дверь: на-до-е-ло!

Мне казалось, что я очень хорошо запомнил, как следом за Маркусом пришёл к вольеру с жуками, поэтому даже не задумывался, куда иду: здесь прямо, тут налево, вот та лавочка, вот ещё одна, и у этого камня надо повернуть…

А потом понял, что заблудился.

Лавочек было много, и они друг от друга не отличались; камни тоже все одинаково кособокие и серые.

Что же корды за столько лет не позаботились? Стрелочек бы нарисовали или указатели расставили, а я бы сейчас шёл и читал: «Прямо — к дому Лэйзи и Фанни», «Вверх по лестнице — к Доре», а где находятся жилища других кордов, я пока не знал. Так и кружил, как жук в вольере, натыкался на одни и те же предметы, повороты и переходы, пока не увидел длинный освещённый коридор, в конце которого стояла непонятная жёлтая фигура.

— Ничего себе! — подпрыгнул я от удивления, когда подошёл чуть ближе и разглядел фигуру. — Это же наша чашка, только такая огромная! Да-да, та самая, которая в сундуке с Маркусом была. Вот так дела… А почему мне про эту Маркус тогда не рассказывал? Хотя он нам с Ирой совсем ничего не рассказывал, мы всё время находили и теряли ту чашечку или забывали её иногда.

Я подошёл ещё ближе и стал рассматривать огромную чашку, которая судя по цвету металла, была отлита из золота. Две ручки у неё по сторонам, всё правильно: точь-в-точь как наша была. Привстал на цыпочки и заглянул внутрь: грязь и пыль, значит, не всё потеряно: корды, как и мы с сестрой, убираются только там, где видно. Я бы сказал: «Обычные, нормальные люди, — но сразу же исправился, — корды».

«Лёша», — внезапно услышал я и от неожиданности так дёрнулся, что чашка закачалась.

Совсем близко беседовали два голоса. Кроме своего имени я ничего не смог разобрать, поэтому осторожно отпустил края чашки и пошёл в сторону разговаривающих.

— Я сдержал обещание, — услышал я голос Нота.

— Покажи, — ответил Освальд, и наступила тишина.

Или это я перестал соображать от волнения? Если бы у меня, верёвочного Лёши, сейчас было бы сердце, я бы его не просто слышал, я бы его ощущал: оно колотилось бы в грудную клетку и желало выскочить. Но сердца у меня, как и у всех кордов, не было, хотя я мог чувствовать всё то, что и раньше: страх, волнение, радость, а иногда даже плакать хотел.

Сейчас стук сердца мне не мешал, значит, Нот с Освальдом просто не разговаривали. Мне так хотелось узнать, о чём же всё-таки шла речь, что я пошёл ещё быстрее, а потом ещё, и вот уже перед глазами — вход в комнату: две высокие каменные фигуры кордов по его сторонам и наполовину задёрнутая штора.

Я прижался к одной из фигур и затаился. Из дома Освальда, а я был уверен, что это его дом, не доносилось ни звука. Что эти два корда там делают? Что за обещание дал Нот и что он должен показать? Любопытство — не порок, так сказала бы бабушка, поэтому я тихонечко прокрался к шторе и заглянул внутрь.