Инна Порядина - Маркус и золотая чаша

Нот и Освальд не проронили ни звука. Первым вышел, звякнув мерзким колокольчиком на шляпе, старый синий корд, следом за порог дома, зло сверкая красными глазами-бусинами, шагнул чёрный корд. Постепенно затихли их шаги и шорох длинных плащей, застрекотали Светики, и мы расцепили руки.

— Ой, — неожиданно произнесла Лэйзи. Она первая подошла к камню и сейчас смотрела на Чашу. — Здесь что-то осталось.

Мы снова обступили камень, Брэйн взял Чашу в руки и грустно вздохнул.

— Капля, — сказал он и поставил Чашу в центр стола. — Всё пропало.

— Брэйн, — Маркус приблизился к белому корду и положил ему руку на плечо. — Я хочу тебе кое-что рассказать.

В большой каменной круглой комнате стало тихо. Мы все приготовились слушать.

Маркус стоял рядом с чёрным камнем, в центре которого сияла золотая Чаша, и молчал, словно подбирал верные слова. Мы тоже безмолвствовали. Никто из нас, даже Брэйн, не смели его торопить.

— Брэйн, — наконец вздохнул Маркус и вытянулся в струну, — я уверен, ты поддержишь меня. Я понимаю, что значит для тебя и всех нас эта капля зелья на донышке Чаши, но сейчас мы можем помочь только одному корду.

Брэйн нахмурился: он не понимал, о чём так уверенно говорил красный корд.

— Мы были наверху, — продолжил Маркус, — и видели, как к берегу подходит баржа, на которой Лёша попал на наш остров, а затем и в наш мир. Лёшу ждёт семья, и мы должны вернуть его родителям. Пусть этот глоток будет его, Брэйн.

Я почувствовал себя очень странно: от слова белого корда сейчас зависело очень многое. Если он скажет да, я вернусь домой, если нет, я останусь с ними. Есть Дора, которая тоже хочет стать человеком, есть девочки Лэйзи и Фанни, да и сам Брэйн так давно этого ждал. Когда ещё у них будет зелье? Да и кто им я? Всего лишь чей-то чужой ребёнок.

— Брэйн, — Маркус не выдержал молчания белого корда, — Лёша вернул нам Чашу. Пусть он идёт к своим, он ещё человек, он помнит прежнего себя. И его семья помнит о нем. А мы уже не люди, мы забыли, как это, быть другими, мы останемся кордами. Мы, кроме нас самих, больше никому не нужны.

— Идём, — наконец промолвил белый корд, — я сделал свой выбор.

Брэйн подошёл к камню и поднял двуручную золотую Чашу с каплей зелья на дне, прикрыл её ладонью, как совсем недавно делал я, и махнул головой в огромной широкополой шляпе: «Наверх!»

Я вышел из дома Доры, верёвочные ноги не слушались меня, я цеплялся ими за ступени и задевал углы. Корды молчали, никто из нас не знал, какое решение принял Брэйн, и с какой целью мы идём наверх к воздуху и морю.

У кордов время текло иначе: я никогда не знал, что там, за пределами их мира: день, ночь или сумрак. Я не видел рассветов и захода солнца, и каждый раз, выбираясь из ущелья, я находил море разным, а небо другим. Вот и сейчас, выглянув из ущелья, я обнаружил, что уже утро: солнце лучами гладило твердую поверхность скалы и усмиряло неспокойное море.

У берега, встав на якоря, сверкал металлическими бортами «Смелый». На его палубе, насколько я мог различить, сейчас было довольно оживлённо: матросы готовились сойти на сушу, бегали, что-то поднимали и перетаскивали с одной стороны на другую, и тут, в центре синей массы людей я увидел ярко-розовое маленькое пятнышко.

Пятно не двигалось, все огибали его, останавливаясь рядом лишь на секунду, и снова бежали по своим делам. А потом это пятно задвигалось, я рванул к краю скалы и увидел то, что чуть не заставило меня прыгнуть. Это была она! Этим маленьким розовым пятном была моя младшая сестра! «Ирка-а-а-а! — что было сил крикнул я. — Ира!»

Я обернулся поделиться радостью и увидел, как на меня смотрит Брэйн. В его глазах было так много доброты, тепла и мудрости, он улыбался одними глазами и протягивал мне Чашу.

— Это твоё, — трясущимся голосом сказал он, — уходи.

Если бы у меня были слёзы, я бы заплакал. Я ещё хорошо помнил это ощущение, как в глазах начинает щипать, а в груди щемит, и как хочется сжаться в клубок, чтобы тебя в этот момент никто не видел. А сейчас мне было нечего стесняться: у кордов не было возможности плакать, но они любили и ценили друг друга так же, как и мы.

Я взял за обе ручки сверкающую в лучах утреннего солнца Чашу, повернул её тем боком, на котором были высечены слова, трижды громко произнёс «Primus inter pares — первый среди равных» и выпил последнюю и единственную каплю зелья.

Передо мной закружился мир: крошечные верёвочные человечки, камни, палки и бесконечное синее море слились в один огромный разноцветный шар. Голова, руки и ноги стали такими тяжёлыми, что я мешком рухнул на землю и от боли зажмурил глаза. Я почувствовал, как внутри разгорелся пожар, как на голове от ветра зашевелились волосы, и как даже сквозь веки стало неуютно смотреть на солнце.

Маркус опять сделался прежним: крошечный верёвочный человечек из сундука со странной повязкой на лбу и такой же белой лентой чуть пониже колена. Он протянул мне руку, сказал: «Чашку отдай! Пить охота!» — и улыбнулся. Я вернул ему крошечную чашечку и улыбнулся в ответ: как давно и как же недавно всё это было… Девочки-корды, Дора и Брэйн, как успел я к ним привязаться и как успел их всех полюбить.

— Мы будем скучать, Лёша, — взглянула на меня женщина-корд в полосатом фартуке и со смешным пучком на затылке, — но ты беги скорее, тебя ждут!

— Покажи нам баржу, — вцепилась мне в большой палец на ноге Лэйзи. — Ну, покажи, — тянула она слова, и я, подумав почему бы и нет, подхватил их с Фанни на ладонь.

— Я вас никогда не забуду! — крикнул я кордам и, так как терпеть уже не было сил, разбивая об острые камни голые пятки, побежал вниз, туда, где всего в тысяче человеческих шагов от меня стоял и сверкал металлическими боками «Смелый».

Я зацепил на ходу какую-то рваную тряпку, выброшенную морем и давно запутавшуюся в камнях, замотал ею голое тело и на всех парах, не обращая внимания на боль в ногах, бежал к барже.

— Лёша-а-а! — закричала Ира с палубы корабля. — Папа, там Лёша!

Я слышал сестру и видел, как она запрыгала, словно ярко-розовый мячик, вокруг отца. Папа вытянулся вверх, встал на мысочки и поднес ладонь ко лбу, будто это был козырек воображаемой кепки. Отец у нас высокий, но, казалось, что ему не хватает ещё немного, чтобы разглядеть, что же там увидела Ирка.

А потом он подхватил сестру на руки и заметался по палубе. «Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, — кричал он, что было сил, — нельзя ли побыстрее?! Я вижу сына, он там, он бежит!»

Как в калейдоскопе завертелась корабельная жизнь: взволнованные матросы сбивали друг друга с ног, более умелые вырывали у нерасторопных трап и ставили на место, чтобы папа поскорее мог сойти на берег.