Пол Андерсон - Миры Пола Андерсона. Том 22

Иван выпил, попросил жену налить ему еще, помолчал и продолжил свой рассказ:

— Я хорошо помню Наду. Я ведь жупан и много езжу по окрестностям — проверяю, как идут дела у деревенских судей, священников и прочих. К тому же Томислав при любой возможности привозил сюда свою семью, не пропускал ни одного базарного дня. У нас тут нет настоящей ярмарки, но крестьяне регулярно собираются, чтобы поторговать или обменяться. Думаю, так он пытался развеять свою тоску по старшим детям.

Да, Нада росла красавицей! Я также слышал об остроте ее ума и доброте, даже к животным, что для крестьянки лучше всего. Я, разумеется, видел ее по праздникам, но даже тогда она бывала подавленной, молчаливой и печальной — без явных на то причин.

Полагаю, ее огорчало отсутствие женихов, хотя парни охотно танцевали и заигрывали с ней, когда она пребывала в хорошем настроении. К тому же приданое за ней дали бы очень скромное. И еще она была слишком уж худа — разве смогла бы она рожать ребенка за ребенком, продолжая род своего мужа? Наверное, отцы деревенских женихов, оценив это, запрещали сыновьям связываться с Надой.

Иван отпил из кубка, поставил его на стол и уставился на закрытое ставнями окно, словно хотел выглянуть наружу и затеряться среди струй дождя.

— А сейчас, — сказал он, — мне предстоит рассказать то, о чем тяжело вспоминать. Позволь, я буду краток.

Нада как раз расцвела в полную силу девичьей красоты, когда ее увидел Михайло, заехавший погостить в Скрадин. Он сразу же принялся за ней ухаживать и зачастил к ее запруде, проезжая через весь лес. Разве мог Томислав отказать ему в гостеприимстве? Михайло устраивал так, чтобы Нада приезжала в Скрадин на разные праздники — все было очень пристойно, но он желал ее, и всерьез.

Михайло был... и остался... симпатичным парнем. Двое братьев и сестра Нады выпорхнули из родного гнезда, и она, конечно же, знала, что мир не кончается за околицей ее деревни и в этом мире у нее куда более широкий выбор, чем дома, где ей предстояло или тянуть всю жизнь крестьянскую лямку, или пойти в монастырь. Не знаю... Но ее отец Томислав однажды пришел ко мне и спросил, намерен ли Михайло жениться.

Что мог я ему ответить? Я знал своего сына. Когда он женится, брак этот будет по расчету, а пока он просто развлекался. Томислав поблагодарил меня за откровенность и сказал, что им более не следует встречаться. Я всегда уважал Томислава и потому согласился с ним. Михайло сперва заупрямился, но потом все же пообещал прекратить их встречи. Не так уж много она для него значила.

— Но он для нее... — негромко произнес Ванимен. — Отца она тоже любила... И когда душа ее разрывалась между отцом и Михайло, ею овладела тоска...

— Наду нашли плавающей в озере, — грубо прервал его Иван. — И с той поры она обитает там — как призрак. Но вам, морским людям, не нужно ее бояться. Стоит ли продолжать этот печальный рассказ? — Иван поднял кубок. — Давай лучше выпьем.

Томислав вернулся домой на рассвете и сразу отправился попрощаться с Ванименом.

Ночной дождь освежил утренний воздух, наполнив его свежестью. Они стояли на опушке леса. Небо на востоке было светлым, голубым над головой и фиолетовым на западе — еще достаточно темным, чтобы видеть планету, уплывающую за горизонт вслед за заходящей луной. Деревья пока красовались медью, бронзой и золотом, но под ногами уже хрустели опавшие листья. Скошенные поля укутывал туман. Где-то вдалеке, нарушив тишину, прокукарекал петух.

Томислав прислонил посох к дереву и сжал обеими руками правую руку Ванимена:

— Клянусь, мы еще часто будем видеться.

— Я буду рад нашим встречам, — ответил Ванимен, — Я тоже обещаю, что не покину ваши края, не попрощавшись с тобой.

— Но зачем вам уходить? — удивленно приподнял брови Томи-слав. — Здесь вас любят — и тебя, и все ваше племя.

— Любят, как верного пса. В Лири мы были свободны. Так стоит ли нам превращаться в прирученных животных, какими бы добрыми ни оказались хозяева?

— Но ведь вы не станете крепостными, если тебя тревожит именно это. Ваше мастерство слишком важно для нас. — Томислав помолчал. — И лучше вам стать христианами. — Овладевшая им мысль неожиданно принесла на его лицо озабоченность. — Ванимен, прими крещение! Тогда Господь одарит тебя душой, которая переживет звезды.

— Нет, мой добрый друг, — покачал головой Ванимен. — Прожив столько веков, я трижды видел, какая судьба постигает моих соплеменников, решившихся на крещение.

— И?.. — спросил священник, помолчав.

— Да, они получали то, что искали — бессмертие на Небесах. Но здесь, на земле, они забывали свою прежнюю жизнь. Все, кем и чем они были, исчезало из их памяти, словно никогда не существовало — мечты, радости, надежды. Все, что составляло их личность. И они превращались в жалких нищих с уродливыми ногами. — Морской царь вздохнул. — Я не настолько сильно боюсь забытья после смерти, Томислав. И мои соплеменники тоже.

Слова Ванимена не смутили священника. Налетевший ветерок растрепал его седеющую бороду.

— Ванимен, — настойчиво произнес он, — я уже думал об этом, упорно думал. И мне кажется, что ни одно из деяний Господа не бывает напрасным. Ничто, исходящее от Него, не может причинить тебе вред. Да, быть может, я впадаю в ересь, но все же хочу надеяться, что в Последний День к тебе вернется все, что ты утратишь.

— Быть может, ты прав, — ответил Ванимен. — Но даже если это так, я все равно презираю саму мысль об этом. Я, который охотился на нарвалов под полярными льдами. Я, который жил с Агнете... — Он высвободил свою руку. — Нет, я никогда не променяю свою прежнюю жизнь на твою сомнительную вечность.

— Но ты не понял! — возразил Томислав. — Да, я читал легенды и знаю, что обычно происходит, когда существа, подобные тебе, становятся христианами. Но такое случается не всегда. Полагаю, Господь лишает их памяти ради их же блага. Но хроники упоминают о нескольких существах полумира, которые крестились, однако сохранили все свои воспоминания. — Священник положил руки на плечи Ванимена. — И я стану молить Господа, дабы он ниспослал знак о том, что и тебя он одарит этой милостью.

Йоган Кваг, епископ Роскильдский, часто приезжал по делам в Копенгаген, свое ленное владение. Сидя в личном кабинете своего копенгагенского дома в кресле, украшенном резными изображениями апостолов, он долго молча разглядывал юношу, сидящего напротив него на простом деревянном стуле. Бедная одежда посетителя и его ютландский акцент плохо сочетались с щедрым золотым подношением Матери-Церкви, которое и склонило епископского мажордома похлопотать об аудиенции.

— Ты рассказал мне меньше, чем мог бы, сын мой, — сказал наконец епископ.