Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Ну разумеется.

Подобравшись, Иней оттолкнулся лапами от замшелой земли, расправил крылья и взлетел чуть выше её макушки.

БУДЬ ОСТОРОЖНА. КЕНТАВР УГРОЖАЛ ТЕБЕ.

«Фарис был зол и расстроен. Не думаю, что это нужно воспринимать всерьёз».

Уна обошла спящих и двинулась к узкой тропе — той, по которой они пришли вчера. Несмотря на бодрящую лесную тишину и красоту зарослей, состояние было странное: её почти трясло от волнения, но в то же время — как-то отстранённо, словно можно было понаблюдать за чужой лихорадкой со стороны. То самое неповторимое чувство — когда вот-вот должно произойти нечто безумное, даже непозволительное, а ты не можешь и не хочешь этому помешать. Более того, ты — источник этого безумия, тот, кто подталкивает события. Это пьянило, заряжая пугающей силой: Уне не хватало этого ощущения. Теперь она наконец-то сполна ощущала, что живёт — как на празднестве боуги, рядом с Лисом.

Живёт за счёт опасности, тёмной магии. Своей больной мечты, которая никогда ещё не была так близка к исполнению.

Неправильно. Порочно. Глупо, в конце концов.

Она углубилась в чащу.

Робкое солнце пока не рассеивало лесные тени; в зубчатой куче папоротника возился какой-то крошечный чёрный зверёк; стволы некоторых деревьев покрывали наросты, напоминающие белесые грибы. Уна шла, переступая через бугристые корни и кочки мха, раздвигая ползучие побеги и косички плюща. Она не была уверена, что найдёт дорогу к ущелью и пещере в одиночку, но не боялась. Уже нет смысла бояться.

И ВСЁ-ТАКИ ОН СКАЗАЛ, ЧТО УБЬЁТ ТЕБЯ, — Иней летел следом, подбирая более-менее свободные места для своего — уже довольно широкого — размаха крыльев. — ДЛЯ КЕНТАВРОВ ЭТО НЕ ПУСТОЙ ЗВУК. ЛЮБОЕ УБИЙСТВО ВНЕ БИТВЫ ОНИ СЧИТАЮТ НЕПРОСТИТЕЛЬНЫМ ЗЛОМ. ЕСЛИ ОН ДОПУСКАЕТ ТАКУЮ МЫСЛЬ, ТО НАСТРОЕН РЕШИТЕЛЬНО.

«Он допускает такую мысль, потому что любит Йарлионн».

ЛЮБИТ? ИЗВРАЩЕНИЕ.

Уна покачала головой и не ответила.

Она долго петляла в чаще, припоминая то одно, то другое место пути — у этого цветущего дерева они свернули, а вон на той поляне Лис снова отпустил какую-то идиотскую шутку… Деревья расступились примерно спустя час; Уна запрокинула голову, глядя на горы Райль. Вершины терялись в утреннем тумане — безмолвные, подавляющие огромностью. Теперь ей казалось, что ближайшая гора очертаниями похожа на лежащую медведицу. Прислушавшись, Уна уловила далёкий шум воды; всё верно, нужно обогнуть эту гору — и они выйдут к водопаду, речке и подъёму. Она, в принципе, должна чувствовать себя обессиленной — почему же не сомневается, что вскарабкается наверх без особых затруднений?… Улыбнувшись себе, Уна пошла в нужном направлении.

И не очень удивилась, когда тишину расколол топот копыт.

Иней сразу снизился и сел на каменный выступ — тот болячкой выпирал на замшелом боку горы. Уна видела, как, готовясь к оскалу, дрожат его челюсти. Из-за скалы выступил Фарис; пятна солнца и тени плясали на его гнедой шкуре, светло-карие глаза смотрели с серьёзной решимостью. В них не было того безудержного, почти животного озлобления, которое на всю ночь выбило Уну из колеи, но одна подробность всё же настораживала: кентавр нёс в руке толстую сучковатую палку. Такую толстую, что удара по черепу или по шее хватит, чтобы… Уна заставила себя не продолжать.

— Доброго дня, Фарис-Энт.

— Возвращайся в лес, Уна Тоури, — без предисловий сказал Фарис. Его взгляд — опустевший, остановившийся — был взглядом того, кто уже не повернёт назад. Уна знала, что и сама выглядит так же — сколько бы Иней ни насмехался над её потрёпанным видом. — Я не пропущу тебя дальше.

— Сначала выслушай меня.

— Я слышал достаточно, — кентавр перехватил палку поближе к середине — удобнее для удара наотмашь или броска. На Инея, который враждебно зашипел и расставил крылья, он не обращал внимания. — Не вынуждай меня поступать дурно и искривлять свой Гирдиш, Уна Тоури. Я не хочу причинять тебе боль.

Уна сглотнула сухость в горле. Наверное, было всё же опрометчиво не выпить с утра ни глотка воды… Серо-зелёная громада скалы нависала над ними, вдавливаясь в небо, а справа лес Эсаллар темнел покатым ковром. Земля здесь была влажнее, чем выше в горах, и в воздухе колыхалась морось от речки. На валуне за Фарисом дремала бурая ящерка: ранние лучи ещё не разбудили её. Мирный западный день под ясным, точно отмытый хрусталь, небом, среди цветов и кипарисов, в чаше долины под склонами гор. Такой же мирный, как все прочие — но отчётливо пахнущий смертью.

— Так не причиняй её, Фарис. Я делаю лишь то, что необходимо.

Кентавр грустно улыбнулся в бородку.

— Так думают и говорят все смертные… И бессмертные, наверное, тоже. Но не всегда мы правы, — он покосился на Инея, словно извиняясь, и сделал шаг к Уне. Крошечный шаг — но она с трудом удержалась от того, чтобы броситься наутёк. — Я был рад помочь тебе и твоим друзьям. Я не имею ничего против тебя или твоего отца, покорен воле садалака. Но есть одна мера выше иных, мера сродни безмерности. Я не могу и не хочу идти против неё. Йарлионн не умрёт.

— Я хочу этого не больше, чем ты. И сейчас иду в пещеру Бергарот, чтобы остановить всё это.

— Не верю, — просто и печально сказал Фарис. — Ты хотела бы, чтобы твои намерения были такими, но это неправда. Иногда мы лицемерим так часто, что маски одна за другой нарастают на лицо. Так слабый становится шутом, а сильный — тираном.

— Это твои слова? — впечатлившись, поинтересовалась Уна.

— Нет. Из одного древнего трактата, который я переводил, — Фарис вздохнул, глядя на лес. Ящерка на валуне проснулась и юркнула прочь, блеснув чешуйками. — Трактата тауриллиан. Но я согласен с ними. Ты не хочешь лицемерить, но лицемеришь сейчас, Уна Тоури. Ты не станешь препятствовать смерти Йарлионн, если это вернёт твоего отца. Очевидный расклад.

— Ничего очевидного. Если ты выслушаешь меня, я объясню…

— Здесь нечего объяснять, — Фарис ещё раз шагнул к ней (тук-тук — сдержанно произнесли копыта). — Ты когда-нибудь любила, Уна Тоури?

В вопросе не было ничего обидного, но почему-то он обжёг её, как звонкая пощёчина. Сначала пришла мысль о лорде Альене, потом — тут же — о Лисе. Ни последовательность, ни состав не обрадовали Уну; к тому же она догадывалась, о какой любви говорит кентавр, и подозревала, что оба этих чувства имеют с ней мало общего. Да что там — они вообще далеки от того, что можно назвать любовью.

Или она совсем не понимает, что это. Такой вариант даже вернее.

— Нет. Наверное, нет.

— Тогда естественно, что ты не понимаешь меня. Но я люблю Йарлионн, — Фарис приподнял палку. Его спокойствие после недавнего исступления казалось странным — и в то же время жутковато-логичным. — Люблю больше себя, больше Обетованного. Больше добра и разума. И, если понадобится, пролью ради неё кровь. Ночью я поднимался к пещере медведицы, но не смог войти: вход запечатан, завален камнями, словно его и не было. И изнутри — ни звука. Но это магия, поэтому не сомневаюсь, что перед тобой камни расступятся… И всё же ты не пройдёшь. Поверни назад, пока не поздно.