Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Не думать о сломанном крыле Инея. Не думать о Лисе. Не думать о Фарисе. Это получилось до странности легко: закрывая глаза, Уна представляла, что скоро увидит отца — и всё прочее отступало, оказываясь вдруг незначительным, почти забавным. Даже если он откажется вернуться, она хотя бы поговорит с ним — как тогда, во сне.

Возможно.

Знает ли он, что она силится до него достучаться? Гонится ли по-прежнему за счастьем-болью? Ответит ли ей, если состоится обряд?

Хаос внутри неё был спокоен — невозмутим, словно море в штиль. Уна едва ощущала его. Наверное, здесь, в разреженном молчании гор, ему мало места. Но как тогда объяснить убийство, которое уже, может быть, случилось — и которое почему-то (если не кривить душой) совсем не волнует её? Жертвоприношение ли, добровольное ли — убийство есть убийство. Забери мою жизнь, и пусть совесть твоя не знает покоя, — слова из какой-то легенды о короле Эгерваре. О нём, известнейшем ти'аргском завоевателе, создали много легенд.

Уна соскучилась по книгам.

Её совесть теперь тоже не будет знать покоя — в этом она не сомневалась. Не из-за уха и не из-за растерзанной драконицы — просто так, в целом. Не будет вовеки веков.

Она сразу узнала нужную пещеру: цветы, мох и вьющиеся побеги теперь оплетали и камни у входа — кстати, ничем не перегороженного. Изнутри пахло землёй и прелой зеленью; было тихо.

— Здравствуй, Бергарот! — остановившись, сказала Уна. Ей никто не ответил; лишь дрогнула от ветра алая головка мака на валуне. — Я пришла к тебе.

Она выждала ещё несколько секунд и, снова не получив ответа, вошла.

Душный полумрак объял её, как и в прошлый раз; как и в прошлый раз, в глубине пещеры было непроницаемо темно, где-то затравленно, второпях капала вода, а с потолка свисали каменные «сосульки». Но кое-что всё же отличалось от прошлого раза. Ступая по ковру из мха и редкой травы, Уна слышала и ощущала какое-то невнятное шевеление — будто камни пещеры роились и переползали друг в друга, распавшись на сотни частиц. Она сотворила голубоватый шар света (зеркало, пресытившееся чарами этого места, отозвалось с готовностью), взмахом руки подняла его над собой — и едва удержалась от крика.

Муравьи.

Они заполонили пещеру: маленькие блестящие тельца покрывали пол и стены, дрожали на траве, ползали по юным росткам папоротника и белым лепесткам тысячелистника. Самые смелые, шевеля усиками, вскарабкивались на сапоги Уны. Она брезгливо попятилась, стараясь не представлять, скольких из них уже раздавила.

— Бергарот, ты здесь? — со стыдом она услышала, что голос истончился и ослаб. Неужели всё-таки страшно? Да, наверное. Но это хорошо, это почти радует. Страх — признак жизни; я боюсь — значит, я живу, значит, делаю это не просто так… Правда? — Бергарот?… Прости, что тревожу тебя. Этой ночью к тебе прилетала драконица из леса? Её имя Йарлионн.

Молчание.

Стараясь перешагивать через муравьёв, Уна снова двинулась вперёд. Из глубины пещеры доносилось тихое монотонное жужжание — мухи? Она начинала догадываться, но догадываться не хотелось.

— Бергарот?

Вскоре она увидела — и сразу отвела глаза. Точно от чего-то непристойного, личного, непозволительного; как в том храме, где бесстыдный резец древних тауриллиан запечатлел так много и ничего. Сразу вспомнились и Савия с Эвиартом в гостиничном саду, и Индрис с мастером Нитлотом, чью воркотню она случайно подслушала в Кинбралане.

Нет. Это хуже, гораздо хуже.

Раньше она не знала, что смерть бывает непристойнее любви.

То, что осталось от Йарлионн, лежало под роем зудящих мух — пустая, выжатая оболочка. Зелёно-золотистая чешуя — драгоценность Фариса — схлопнулась, как мешок, из которого грубо вытряхнули содержимое; шкура валялась на камнях небрежными складками. Кое-где эту шкуру протыкали кости — белые и острые, изломанные под нелепыми углами. Искажённая, поруганная красота — и в то же время такая спокойная, словно спящая после дня полезных трудов. Муравьи ползали по раскидистым крыльям, забирались в приоткрытую пасть и в глаза; Уна поняла, что её мутит, и притянула магический огонёк поближе к себе. Не смотри, не надо.

Быть наедине с мёртвым телом — оказывается, это всегда одинаково абсурдно. Абсурдно до того, что каждая секунда давит на сознание, каждый вдох кажется сделанным из железа. И неважно, кто перед тобой — человек, убитый в бою, или дракон, принесший себя в жертву.

Йарлионн тоже казалась маленькой, невинной и чистой — вопреки деятельным роям мух и муравьёв, вопреки темноте и боли. Дядя Горо и отец — лорд Дарет — выглядели так же; особенно дядя Горо. Может, всё дело в том, что его смерть Уна видела — и это оставило неисцелимую дыру в сердце?…

Боль и сейчас скручивала изнутри, мешала думать, мешала звать Бергарот. Пересилив себя, Уна открыла рот, чтобы что-то сказать, но знакомое каменное рычание перебило её:

— Здравствуй, Уна Тоури. Да, драконица была здесь, и всё, что должно было свершиться, уже свершилось. Подойди ко мне.

Уна пошла на голос. Громадное тело Бергарот пошевелилось, повергнув пещеру в дрожь; с потолка посыпалась каменная крошка. Хотелось плакать, кричать от стыда — но глаза почему-то оставались сухими, а дыхание ровным. Может, Хаос всё же был прав, когда выбрал её — так же, как когда выбрал лорда Альена?

— Мне очень жаль. Я хотела отговорить её, Бергарот… И не успела.

В темноте вспыхнули зелёные, бьющие сиянием глаза. Каменная голова с круглыми ушами, скрежеща, опустилась ближе к Уне. Мох, травинки и мелкие цветы на морде не были запятнаны кровью, как и широкие челюсти; но, может, и не должны? Может, всё было не так, как подсказывает воображение?

Впрочем, лучше бы оно вообще ничего не подсказывало. Уне всегда говорили, что её воображение слишком богато: в детстве от сказок тёти Алисии она могла хохотать до колик в животе или часами плакать — до того, конечно, как начался период подростковой угрюмой сдержанности. Такая же бурная реакция сопровождала сны или просто выдумки одинокого ребёнка — в те часы, когда она представляла себя то отважной воительницей, то волшебницей, спасающей Обетованное, то русалкой или живущей в хижине ведьмой… Тогда она ещё не знала, что как минимум половина бредовых фантазий вполне может стать реальностью. Как бы там ни было, различать зыбкую ткань слов и образов и обыденную, вялотекущую жизнь иногда было сложно.

Как и лорду Альену, пожалуй. Он бы тоже наверняка прокрутил в сознании с дюжину вариантов того, как могла умереть Йарлионн — сам растеребил бы себе душу, чтобы страдать. Нелепая неизбежность.

— Ты можешь жалеть или не жалеть, Уна Тоури, но случившееся уже не исправить. Жизнь выбрала русло и потекла по нему. Плыви по течению, против него, стой на берегу или утони — но ты не повернёшь реку вспять. Я видела много рек, так что можешь мне верить.