Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

— Город пуст. Здесь нет ни души, кроме нас, — лорд Альен помолчал. — Разве что крысы и водные твари в каналах.

— Я не боюсь, — отрезала Уна, и Шун-Ди услышал её торопливые шаги. Вспомнилась страшная ночь в лесу — воздетая рука Уны, её кулон, грозно полыхающий красным, муки Двуликих… Действительно — чего ей бояться? Особенно с таким батюшкой.

— Вся в тебя, — громко прошептал лорд Ривэн. Шун-Ди не знал, было это сказано всерьёз или в качестве бестактной шутки — но шаги Уны замерли. Он представил, как она стоит в дверях храма: тонкая и бледная, с неестественно прямой спиной, сжав кулаки.

— Лорд Альен.

— Да? — немного лениво, но заинтересованно.

— Я хотела сказать Вам… тебе… наедине, но, наверное, случая не представится. Моё первое воспоминание… думаю, оно связано с тобой, — шёпот прервался: Уна ловила сбившееся дыхание. — Первое в жизни. Я гуляла с нянькой и тётей Алисией по осиновой аллее у замка… Ты помнишь её?

— Да, — глухо выдохнул он.

— И там, на снегу… Почему-то мне показалось, что ты зовёшь меня. Я не знала, кто ты, какое отношение имеешь ко мне и что вообще происходит. Но ты меня звал. В тот миг я поняла, что ты существуешь.

Шун-Ди надеялся, что притихшему лорду Ривэну неловко так же, как и ему. Лорд Альен ничего не ответил. Уна ещё постояла на пороге, а потом её шаги возобновились — и стихли где-то снаружи.

Шун-Ди понял, что совершенно не хочет слышать, о чём лорд Альен и дорелиец будут говорить без неё — да ещё и после такого признания. Невыносимо. Всё это невыносимо.

Он пошевелился, поднял голову от скамьи и негромким кашлем показал, что проснулся. О Прародитель, нужно было сразу уйти.

Ночная Лиайя тонула в серебряном свете луны. Лунные блики робко дрожали на воде каналов, и, переходя горбатые мостики, Шун-Ди каждый раз представлял, как под ними проплывают русалки. Он прогнал из сознания все лишние мысли и раздумывал только о том, как бы найти относительно целое здание и провести остаток ночи под крышей, не нарушив чьего-нибудь уединения.

Но, конечно, всё-таки нарушил его.

У очередного дома-дворца с изъеденным влажностью фасадом Шун-Ди снова услышал голоса. Уна и Лис — разумеется, вместе. Проклятье. Надо же было пойти с ней в одну сторону!.. Голоса приближались; Шун-Ди, кусая губы, отступил за угол дома. С барельефа на плитке на него таращилось какое-то пучеглазое существо.

Чуть погодя голоса смолкли, но двое не ушли. Тишину сменили звуки немой борьбы… Шун-Ди выглянул из-за угла, не смея дышать. Тень дома-дворца надёжно спрятала его, и он мог видеть то, что происходит.

Пучеглазую тварь на барельефе окружали цветочные орнаменты: то шипы, то шёлковая гладь лепестков. Странные цветы. Странные и не приручённые — но каким ещё можно вырасти, когда над тобой то и дело пролетают драконы, а к ступеням зданий вокруг тебя подкатывает вода?

Странные — совсем как Лэфлиенн. И Лис.

Лис тащил Уну или она разгневанно подталкивала его — этого Шун-Ди не понял. Да и важны ли подробности в этом полутанце-полунасилии?… Он не хотел смотреть, но и обнаружить себя не мог — уже второй раз за ночь. Просто стоял и глядел на безмолвную толкотню, на тычки и дёрганья; двое не разговаривали, сосредоточенно топча камни. До Шун-Ди доносилось напряжённое, непривычно шумное дыхание Лиса — и от этого звука он ощутил То: ужасное, грешное, томительно-тянущее, всегда заставлявшее пылать от стыда. То, что принадлежало одному Лису, то, что делало зверя охотником, а Шун-Ди — беспомощной добычей. Кроликом в клыках.

Это было непозволительно. Было выше его сил, непостижимо, как эта душная ночь и гладко-шипастые цветы на стене дома.

Это было в нём всегда.

Время остановилось. В одно из растянувшихся мгновений Лис схватил Уну за запястье — не так сильно, как мог бы, но достаточно крепко; прядь его золотых волос взметнулась и по-хозяйски, подобно удавке, устроилась у неё на плече. Задохнувшись от такой дерзости, Уна с размаху боднула Лиса в острую ключицу, а потом ещё и ногу ему отдавила… Точнее, попыталась отдавить — ибо Лис вовремя, с нечеловеческой пружинистой мягкостью, подался назад. Он извернулся и дёрнулся влево, после чего (о Прародитель, подлый приём… Шун-Ди скомкал рубаху напротив кольнувшего сердца) всё-таки положил на талию Уны узкую ладонь — правую. Уна зашипела, как разъярённая кошка, и впилась ногтями в голый локоть Лиса. В остро-угловатую косточку — ту самую. Ночь прорезала жёлтая вспышка: так полыхнули глаза Лиса, а зрачки сузились до опасных щелей. Шун-Ди знал это сужение сквозь опущенные ресницы. Признак весёлой злости.

Уна замерла.

Хотя возле неё не было Инея, казалось, что над каналом клубами стоит дым и, треща, разлетаются искры.

Шун-Ди зажал рот ладонью, чтобы не застонать от отчаяния… и от чего-то ещё, имени чему не подберёшь.

Лис наклонился, но совсем чуть-чуть. А Уна, запрокинув голову, сама приподнялась на носки и гибко потянулась ему навстречу — цепляясь за шею и путаясь в волосах, скользя вдоль худого тела, словно плющ вдоль стены. В молоке лунного света Шун-Ди ненадолго увидел её глаза — синие до черноты, широко распахнутые. Она была похожа на человека, который пришёл к обрыву, чтобы прыгнуть в воду, и прямо теперь, вот сейчас, решается сделать последний шаг.

Сердце ныло уже где-то в горле. Так вот что переживал старик-опекун, когда серел и кричал накануне смерти. Вот каково было матери, исходившей кровью от постыдной женской болезни.

Агония. Зачем, почему — неважно.

От боли и тумана в голове Шун-Ди почти не видел того, что случилось дальше. Не видел, как две тени слились в одну, не видел острые белые зубы Лиса на губах Уны. Не видел поединка их языков, целомудренно скрытого темнотой. Не видел, как руки голодно шарили по телам и как отказывались держать ослабевшие колени.

Его самого ноги держали не лучше.

Шун-Ди отвернулся и бросился бежать вдоль канала. Громко, услышат. Плевать.

Будь она проклята. Бедная девочка.

Будь проклято всё Обетованное.

И это сумасбродное путешествие.

И Лис.

Всё в Шун-Ди плавилось, билось вдребезги. Янтарь с золотом испарялись, а их место занимала кровь.

Раньше он не знал, что можно чувствовать такую боль. Что его жалкое тело, жалкая голова способны её вместить. Какое же он слабое ничтожество. Ничем не лучше кентавра-толмача, сошедшего с ума от любви к драконице.

Он был полностью сломлен.

«Ты боишься жизни, леди Тоури, — с весёлой горечью прошептал Лис той ночью. — Боишься необъяснимым страхом — как мужчина боится женщину. Боишься до безумия, хотя так молода… Тебе нужно прыгнуть в неё, как самоубийца прыгает в реку».