Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

— Благодарю за свет! Я знал куда идти.

— Я зажигал огни лишь на тех дорогах по которым хотел бы пройти, — ответишь ты настоящий, даже не заметив, что вы слились воедино, в одно цельное существо, которое уже способно оценить тот дар, оставленный тобой давным-давно в одном из прошлых, но в целом — вечных временных мгновений.

И дар этот и имя его — свобода…

Ведь свобода, вопреки мнению многих — это не множество дорог.

Свобода — это один, но личный, только твой собственный путь — путь на котором в каждом наступившем мгновении ты прошлый встречаешься с тобой же, но уже будущим.

И встречи эти возможны, и происходят они только около вневременных мыслей-маяков, оставленных тобой настоящим в этом мире стальных и жёстких, иногда жестоких, но тем не менее — мнимых, придуманных, изобретенных человеческим восприятием координат — в мире пространства и времени…

Когда, спустя одно лишь мгновение, акульи глаза вновь приобрели глянцевый, пуговичный блеск, не оставив ни малейшего следа от влаги, плескавшейся в них ещё миг назад, не сохранив ни капли того бушующего моря, которое я наблюдал, погружаясь в него с головой — тогда я просто кивнул, принимая её благодарность, но не как безусловную данность, а как свершившееся чудо.

— А если эти мысли, мысли-маяки зажжены не лично тобой? — хорошо зная что Агафья Тихоновна в курсе всего того, о чём я думал и думаю и, вполне вероятно, в курсе всего того, о чём я только собираюсь подумать, я не утруждал себя подробным объяснением.

— Тогда вы разминетесь в бесконечности и ты будущий будешь блуждать по просторам времени, так никогда и не встретив себя настоящего, — акула лишний раз подтвердила свою осведомлённость, — тогда ты будущий, когда-нибудь, годам к восьмидесяти или девяноста, а может быть и к ста, проснувшись как-то ранним утром, вдруг обнаружишь что всё что тебя окружает; всё, что ты нажил; всё, что скопил — и в жизни и в душе — всё это и еще множество других вещей и мыслей — всё это принадлежит совсем не тебе, а принадлежит кому-то другому — обнаружишь что ты вор, что это его и только его собственность; и для тебя это значит только одно — сам ты так ничего и не понял, сам ты ничем не владеешь, Агафья Тихоновна говорила медленно, тщательно подбирая и проговаривая слова, — и всё что у тебя есть сейчас принадлежит тому, по чьим маякам перемещался тот радостный и одухотворённый, тот будущий ты; принадлежит тому, кто тебя направлял, не обращая внимания на твои интересы и склонности; тому, кто владел тобой всю, уже прошедшую для тебя жизнь твоего человеческого тела. И тогда, когда тобой управляли, поезд жизни тебя настоящего, жалобно скрипнув мгновенно пробежавшими по железнодорожной стрелке колесами вагона пошёл совсем не так, как хотелось бы тебе прошлому. И это, как это ни грустно, это будет твоей местью.

— Моей местью? Кому?

— Тому, кто смог украсть у тебя твою сущность и заменить её своей. Тому, кто смог прожить свою, возможно неудавшуюся, но всё-таки жизнь, и прожить её в твоём теле. Тому, кто направил тебя по своим маякам. Или тому счастливцу, который прожив и растратив свою человеческую суть, израсходовав отмерянную ему энергию жизни, покончив с тем куском времени и пространства, который принадлежал лично ему, смог повторить себя, исполнить себя на бис, однако, используя для этого уже твои куски плоти — и человеческой — твоего тела, и этой необъяснимой, нечеловеческой, но тоже плоти — куски и отрезки времени и пространства.

— Но каким образом моё путешествие по чужим меткам может стать моей местью?

Агафья Тихоновна мельком взглянула на дракона и просто сказала:

— А как ещё можно назвать этот процесс? Процесс, в конце которого ты становишься обладателем чего-то такого, что не принадлежало бы тебе по праву, чего-то такого, что являлось бы собственностью совсем другого человека, такого, что должен был собрать он сам, следуя за своими мыслями и находя свои маяки, встречаясь с собой же — довольным и счастливым, целым, цельным, радостным. И радость его была бы абсолютна, ибо она правдива!… Но метки были собраны тобой, и что это тогда как не месть?

— Может, воровство? — я неуверенно посмотрел на акулу.

— Может быть и воровство, — подтвердила она, — но наворованное можно отдать и, тем самым, искупить свою вину. А прожитое отдать нельзя, и значит — это не воровство, это месть, ибо только месть совершается безвозвратно. И, прежде всего, это месть себе самому, так как использовать нажитое другим ты будешь не в состоянии.

— Но…

— Следуя за чужими огнями можно получить только чужое, тебе не принадлежащее, — перебила меня Агафья Тихоновна, — и этот, чуждый тебе приз, не сможет тебя долго радовать. Не сможет он радовать тебя так, как должен — предельно, правдиво, вечно. Он не твой. Он чей-то. Он не на своём месте, а следовательно, он не может выполнить свои обязанности и свой первейший долг — привести тебя к счастью, — акула глубоко вздохнула и продолжила:

— Вот почему это, прежде всего, месть самому себе, вот почему это — самоуничтожение, — акула помолчала всего лишь одно мгновение и, внезапно подмигнув мне глянцевым глазом, подвела итог, — теперь ты знаешь что может произойти если ты пойдешь не своим путем, если не сумеешь отыскать свою дорогу. Должна отметить что это и есть то — самое страшное; то, чего следует бояться. То, действительно ужасное что может произойти в человеческой жизни. Ибо если дорога не твоя — она чья-то чужая. Ничьих путей не существует. И если в конце своего пути ты будешь обладать тем конечным и окончательным, тем завершающим всё результатом — плодом всей своей жизни, если этот плод окажется не твоим… Пойми, ты не будешь иметь возможность вернуть его хозяину — тому, кто его вырастил, тому, по чьим меткам ты шел. И это страшно. Это — месть. Никак иначе не выходит.

— Я понимаю, — повторил я про себя, склонив голову.

Акула потрепала меня по волосам и добавила:

— Ибо человеческие мысли, эти сугубо индивидуальные жизненные метки, эти мысли-маяки — они всегда настоящие, они всегда правдивые, они лишены стеснения и раздора, на самом деле — они — и есть ты — тот цельный будущий ты, к которому так стремишься ты настоящий. И если ты будущий хочешь встретиться с собой настоящим, если есть такое в твоих далеко идущих планах, тогда и следовать необходимо только своим собственным знакам. Только в этом случае, в конце твоего пути твоя награда будет именно твоей. И вымерена она будет с аптекарской точностью, и будет этого лекарства ровно столько, сколько тебе необходимо принять — ни больше и ни меньше. Это будет твоя панацея от старости. Старости тела, но не души, ибо душа не стареет, душа вечна и неприступна для временных изменений, — Агафья Тихоновна приблизилась вплотную ко мне, так что я ощущал её дыхание, — и это лекарство — лично твоё лекарство, только оно сможет тебе помочь, только оно вылечит, только оно не подведёт — ведь прописал ты его себе сам, а во всем мире не сыскать лучшего доктора для человека и не отыскать более действенного лекарства. Лекарства уже не ОТ старости, но ДЛЯ неё — для достойной, способной удовлетворить тебя, для благодарной старости. Лекарство это будет наградой, будет призом, будет несметным сокровищем, оно будет именно тем единственным, что тебе так необходимо. И действенность его ты сможешь верно оценить лишь сам, а оценив — принять. Принять, как щедрую плату за всё твое существование — за человеческое тело, которое тебе придется покинуть, за расставание со всем привычным и принадлежащим этому миру, — Агафья Тихоновна обвела подъезд глазами, немного задержав взгляд на окне, — за невозможность остаться, за страшащую тебя неизвестность, за сомнения, за смех и слезы, за страх или его отсутствие, за всё-всё-всё. Эта плата будет твоим эликсиром, но не эликсиром молодости, ибо молодость глупа и ветрена, и не зрелости, ибо не понятно когда зрелость начинается и когда она переходит в старость, и конечно же, не старости, ибо старость опытна, мудра, но боязлива — эта щедрая и солидная плата за жизнь будет твоим кладом, будет твоим эликсиром вечности, в которую ты будущий сможешь безбоязненно шагнуть…