Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

— А если всю свою жизнь я занимался не тем чем мне хотелось бы…

— А если ты занимался не тем, чем тебе бы хотелось, ты никогда не придешь туда, где хотел бы оказаться. И уходя из этого мира ты неизбежно будешь сильно сожалеть и уже никакая существующая плата не сможет компенсировать тебе этот уход, никакая награда не сможет удовлетворить тебя. Ничто из того, чем ты будешь обладать не будет тебя радовать, ничто из того что ты мог бы взять с собой в свой последний, заключительный путь — путь уже не человеческого тела, но путь из него — не заменит тебе простого и привычного людям счастья обладания глазами и чувствами, счастья обладания телом. Тогда расставание с телом будет болезненным. Тогда расставание станет практически невозможным. Тогда ты неминуемо, неотвратимо будешь страдать и наверняка бояться и тогда, почти точно — оставив свое дряхлое, немощное тело, ты впрыгнешь в другое и начнёшь свою партию заново. И повторяться это будет сколько угодно раз. До тех пор, пока ты не пройдешь свой собственный, тобой же найденный путь, пока не закончишь свой уровень, пока не перейдешь на следующий виток, пока не начнешь новый этап. Ведь у каждого в этом мире есть строго своё, точно определённое место — оно ждёт, оно манит, оно ярко горит и трепещет в ожидании. Но этот огонь не так заметен глазу, как виден интуиции — этот свет способно разглядеть лишь человеческое сердце — лишь сердце полнящееся, изменчивое, сердце неустойчивое и непостоянное. Лишь переполненное, избыточное человеческое сердце способно найти и потушить этот костёр. И ошибиться тут никак нельзя, ведь оказавшись где-то не там, не около своего костра, ты почти наверняка займешь чьё-то место, то бишь сделаешь несчастным не только себя, но и кого-то другого — кого-то, кто может быть и смог бы, ели бы не ты…

Агафья Тихоновна говорила всё медленнее, словно подкрадывалась на цыпочках к какому-то месту в моей душе, к какой-то недвижимой точке в моем сердце, словно подбираясь к одному из моих, ярко горящих маяков, которые уже были хорошо заметны для её зрения, но оставались невидимы моему, пока ещё узкому взору.

Она подбиралась к точке, которую было должно разрушить. Как Карфаген. Уничтожить её оболочку, растворить мембрану, покрывающую эту точку — точку моего зрения — мою теперешнюю истинную суть. Рассеять её туманную пелену, показать свет от уже горящего костра и вывернуть эту точку наоборот, на изворот, наизнанку — вывернуть шиворот навыворот. И превратив эту одну-единственную, пока ещё лично мою точку — точку моего зрения — в широкий кругозор; распластав, размазав эту точку по горизонту, по бесконечности — спокойно отдышаться. Ведь горизонт, как известно — линия воображаемая, линия бесконечная, линия не существующая в этой реальности, но вполне может быть что существующая в реальности той — человеческому телу пока ещё недоступной.

Воображение — великая сила.

Оно наделяет человека способностью мыслить абстрактно.

Оно разделяет неразлучное и соединяет, казалось бы, несоединимое — право и лево, верх и низ — соединяет их на линии горизонта.

Оно соединяет хорошее с плохим, терпимое и не очень — в трепещущих человеческих сердцах.

Я лишь глубоко вздохнул. Сколько же в пути у каждого из нас тех ложных, оставленных другими маяков, оставленных теми, кого мы сами пустили на свою дорогу, теми, кто всю нашу жизнь всегда и всё знал вместо нас — и как нам казалось — знал лучше, знал глубже, пронзительнее.

Теми, кому мы верили, кого благодарили, чьи мысли принимали за свои.

Теми, чьи дни мы весело, особо не задумываясь, проживали, да что там дни… Недели, месяца, иногда годы, а иногда и целые жизни. И чужая жизнь оказывалась нашей, а наша?…

Нашу нам только предстоит отыскать. Отыскать среди запутанных дорожных развязок, отыскать опираясь на тонкий, но требовательный голос собственного сердца, отыскать оставаясь глухим к внешнему, но широко воспринимающим своё собственное естество.

И даже так, чтоб шире широкого, шире даже горизонта, чтоб несмотря ни на что, чтоб вопреки и благодаря всему. Чтоб право соединилось с левым, а верх смешался с низом. Чтоб успеть вдохнуть эту смесь, успеть вдохнуть своё собственное, родное, проистекающее из тебя самого. И пусть не сразу, пусть хоть и на возрастном излёте, но добраться, наконец-то, до себя внутреннего, до себя настоящего и искреннего. Добраться до своего сердца, одним словом…

Ведь только на своей собственной дороге человек сможет стать тем, кем он должен стать. Стать, пусть не гладким лицом, но морщинистым; стать, пусть кривым, извилистым и бугристым, как пройденная человеком дорога; пусть даже стать иногда скомканным, как старая и никому не нужная газета; стать прерывистым и разорванным, как пунктир на контурных картах, пусть даже мёртвым — но собой! Стать своим, не чужим трупом!

Ведь за всеми этими буграми, за всеми неровностями, за каждым поворотом своего пути скрывается нечто настоящее и это настоящее формирует уникальный рисунок своего собственного пазла — и только этот пазл, такой, какой он есть, без изменений — идеально зайдет в свою собственную нишу одной общей картины-мозаики под названием жизнь. Зайдёт и укрепит её своим скелетом, поддержит её, скрывая пустоту, дополнит смысл уже собранного.

И эта позиция будет крепка — она будет прочна, она станет нерушима.

Нерушима ничем и никем.

Нерушима нигде и никогда.

Нерушима и безупречна, безукоризненна, бездонна, основательна, мертва и невозмутима.

Ведь что тогда есть смерть? Да ничего, собственно…

Ничего особенного.

На зеркальном, немного припыленном полу, рядом, прислонившись друг к другу, стояло несколько мешков — с Интересом и с Вниманием, всегда сопровождающем интерес, с Движением, с Действием, со Знанием, с Умением и с Навыками, с Уверенностью, с Ленью, с Беспокойством, с Раздражением…

Они стояли неподвижно и были немного больше других, в беспорядке набросанных тут же — мешков и мешочков с различными, возможно, не менее важными вещами.

Мешок с Интересом был открыт полностью и из него, время от времени, вырывалось какое-то легкое, почти неуловимое дуновение — ветра ли, света ли — не было понятно ни глазу, ни чувству, ни размышлению.

Мешок с Вниманием был приоткрыт лишь немного, и щель в мешковине, ведущая вглубь мешка, чем-то напоминала прищуренный глаз, взиравший наружу с насмешливой иронией — подсматривающий, контролирующий, творящий, внимательный глаз — глаз наблюдателя!

Мешок с Движением — с физическими, так знакомыми каждому человеку действиями был крепко закручен на узел. Наверное, невидимому, но знакомому каждому из нас архитектору этого мира одного узла показалось мало, и будучи полновластным хозяином всего что тут находилось, он с каким-то мученическим наслаждением, граничащим с опаской, туго повязал прямо поверх и без того крепкого узла прочную веревку, концы которой плавно покачивались в такт дуновениям из мешка с интересом. Впрочем внимательному наблюдателю было предельно ясно что и сама веревка, стягивающая горло действиям, заключенным в мешке, и узел на этом горле — все они были завязаны одним из тех волшебных узлов-узелков, которые распутываются сами, стоит только потянуть за болтающийся время от времени кончик этой самой веревки. Или тронуть саму мешковину — скрученный из неё узел, выглядевший для неясного взора запутанно-неприступным. И хоть для неясного, беглого взгляда вся конструкция выглядела надежно и основательно — достаточно сильное дуновение ветра ли, света ли — неважно — вполне могло бы придать системе необходимое ускорение и силу, и одним махом, целиком и сразу — сбросить оковы узлов, освободить горло, вдохнуть живительный кислород, пустить его к мышцам, сообщая им необходимую для движения энергию.