Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

Её Величество Необходимость — этот важный двигатель прогресса — в каждом из существующих этапов — начиная с Неведения и Стремления, продолжая в Сознании, в арендовании Имени и Формы, и вместе с ними — получении в собственность Чувственных опор, в Соприкосновении с этими опорами, в Ощущении их и начале самоощущения, в Желаниях, продиктованных чувствами, в Привязанностях, исходящих уже из Желаний — всё это и определяло моё дальнейшее развитие, развитие моего духа, развитие самого Сознания, которое и предоставило мне эту замечательную Форму — моё человеческое тело — тело, при своём рождении являющееся ничем иным, как неуправляемой и слепой, а точнее, ослепленной формой бытия — формой, которая ещё только должна была родиться, но родиться много позже, родиться уже в Существовании.

И именно оно — Существование — нависло надо мной прямо сейчас в виде грозовой тучи.

Я резко открыл глаза и понял что вокруг меня ничто не поменялось.

Всё тот же зеркальный пол, всё тот же Артак, только делавший вид что спал, и всё та же Агафья Тихоновна, сладко потягивающаяся после сна. Акула наверняка хорошенько выспалась, ибо в моих грёзах (были мои размышления сном или нет — не знаю) я не обращался к своей речи, а обращался только внутрь себя — обращался к своим мыслям, обращался в них самих и приобретал новую для меня форму дракона — таким образом я терял зависимость от человеческого тела, от его временной сути, от его временного несовершенства.

Ах, это сознание — этот невидимый, но вечно присутствующий рядом волшебник, на какие же ещё чудеса ты способно!

Мешок с любовью лежал рядом, он был всё тот же, был всё тем же, но он был другим. Возможно, человеческий взгляд не отличил бы его от него же, но прежнего, однако, обладая уже драконьим зрением, я сразу определил те невидимые моей человеческой форме, но без сомнения, уже наступившие изменения.

Мешок был другим.

Незримо. Неосязаемо. Неуловимо и неопределенно. Тускло, туманно, но другим. Определенно другим.

Неопределённо для человека, но очень даже определённо для дракона.

Я оглянулся.

Артак с любопытством поглядывал на меня, словно ожидал какой-то особенной, необычно-непривычной, возможно, причудливой и специфической, может быть, даже в чём-то сверхъестественной — но определённо самостоятельной, определённо моей личной реакции — реакции человека, достигшего уровня, на котором возможно исполнение, воплощение и осуществление.

Исполнение желаний, воплощение мечты и осуществление намерений.

Артак смотрел на человека, почти достигшего уровня Существования — этого диковинного и странного уровня сознания, на котором возможно абсолютно всё.

Уровня, на котором вода течёт вверх, а камни падают в небо, уровня на котором энергия становится подвластна личности, а сама личность не имеет никакого самостоятельного значения.

Уровня, на котором человек обретает понимание — понимание вечности, понимание бессмертия, уже не личностного — ибо оно попросту невозможно, но бессмертия сущностного, бессмертия того бесконечного и бессрочного, с чем так живо и одновременно намертво соединён каждый живущий человек.

Того, с чем он скрытно соединён, но к чему не подключён автоматически. И подключаться каждому придётся вручную…

Ведь далеко не каждый готов пожертвовать своими иллюзиями, услужливо подсовываемыми ему бытием; далеко не каждый готов отказаться от галлюцинаций и химер, навеянных бытностью; далеко не каждый готов откинуть завесу марева и расстаться с теми призраками и видениями, принимаемыми им за реальность; далеко не каждый готов пойти на всё это ради всего одной, но волшебной возможности подключиться к чудесному источнику, ради возможности влиться в ту единственную, в ту реальную реку настоящей жизни, которая омывает его с момента появления человеческого тела на свет. Далеко не каждый желает стать одной из волн этой реки, и уж совсем не каждый жаждет стать капелькой в огромном, цельном и неделимом океане мироздания — не каждый, нет, нет! Далеко не каждый!

Не каждый, потому что для этого придется сделать шаг вперед и скинуть с себя мешок с насильно навязанными мнениями; потому что придется осознать незначительность всего того, что кажется окружающим значимым; потому что для этого придется уйти в пустыню и высадить там свои растения, а потом там же, в одиночестве вырастить свой сад и собрать свой первый урожай.

В такую пустыню, где будет править кристально чистая мысль, а действия будут ей подчиняться.

В свою собственную пустыню — в порождение своих собственных мыслей.

И существование такой пустыни, её внутреннее рождение — щедрая награда за смелость.

Как же она приветлива с её создателем, как она галантна и дружелюбна, как нежна и миролюбива, как предупредительна и плодородна, насколько она полна жизни, насколько такая пустыня полна существования!

И в то же время, как она разнится с той безжизненной пустошью, которую на этом месте видят другие люди.

Видят, и даже осмеливаются сочувствовать.

Не рассмотреть им, никак не рассмотреть…

Артак смотрел на меня и улыбался той особенной, неуловимой в деталях, неописуемой словами улыбкой — улыбкой подвластной лишь зрелой и искренней, честной и смелой мысли, одним словом — улыбкой дракона — улыбкой, которая уже становилась подвластна и мне…

Я вновь посмотрел на мешок.

Мешок с надписью «Любовь» опять был вывернут, не знаю кем или чем, не знаю когда, но вывернут.

Кем-то и когда-то.

Сейчас я наблюдал изнанку его изнанки, а проще говоря — лицевую сторону мешка. Ведь если вывернуть один раз — мешок ли, человека ли — неважно — мы увидим его изнаночную сторону, не так ли? А если вывернуть дважды? Уж наверное, изнанка сменится опять лицом? Бесспорный факт.

Вот и теперь мешок красовался своей первоначальной, перворожденной — лицевой, а совсем не изнаночной стороной, которую я увидел, впервые взяв его в руки.

Тогда я заприметил, что сам мешок охватывает своим нутром всё окружающее пространство и то что сама любовь, должно быть, хранится снаружи, а не внутри, как предполагала концепция мешка. Тогда же у меня мелькнула непроизвольная мысль — а что же тогда внутри? Что скрывал этот мешок в своей темной, недоступной взору глубине?

Наверное, в середине него было именно то, чему изначально место определено за пределами — тела ли, мешка ли — неважно…

Что же это могло быть?

Может быть, отпустив на волю или выпустив из своего мешка свои же собственные честность и искренность, достоинство и благородство, своё прямодушие и свою добросердечность, свою неподкупность, добросовестность, правдивость и, конечно же, принципиальность — выпустив всё то, что не следует прятать внутри себя, а тем более, не следует там хоронить — выпустив всё то, чье прямое назначение — созидать идеальный мир, возможно, только предоставив этому волю, я смог обрести эту поистине волшебную возможность, смог добыть это мистическое, загадочное, фантастическое свойство — черпать и сохранять саму любовь?