Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

Фильм, в котором мы все и живём.

Итак, Артак улыбался. И, судя по всему — моя реакция, а точнее — отсутствие таковой и было именно тем, чего ждал мой дракон. Не удивление, но ПРЕДСКАЗАНИЕ. Чёткое предугадывание того, что будет. Ведь если ты точно знаешь что тебя ждёт дальше — само удивление растворяется, как дым в атмосфере и остается лишь чистый, прозрачный, хрустальный воздух.

И уже нет необходимости щуриться и присматриваться, как нет никакой надобности надевать очки. Всё видно и так, видно даже человеку с плохим зрением.

Ясно видно, видно без пелены, без марева, без миражей.

Ведь плохое зрение не отрицает наличие ясновидящего сердца…

Всё было правильно. Именно так как должно быть.

Теперь я точно знал, что каждый следующий шаг приближает меня самого к великой цели этого увлекательного путешествия, часть пути которого — длиною в человеческую жизнь — я прошел в человеческом обличье.

Теперь я был уверен что мой путь — верен и вечен, моя дорога — обязательна и неминуча, а моё по ней шествие — всегда и было и есть — празднично и беспечально, что бы мне там не казалось, пока я шёл.

Ибо если ваши предсказания и предчувствия начинают сбываться с ошеломительной быстротой и с ошеломительной же скоростью — это может говорить лишь об одном — тень от громады вашего будущего уже легла на ваше настоящее, и вы сами, каким-то непостижимым образом, каким-то непонятным, необъяснимым, загадочным и невидимым, каким-то ещё неизученным наукой органом себя самого, вы сами смогли эту тень рассмотреть и почувствовать.

Смогли её принять.

И по этой самой тени вам уже много легче предугадывать то, что могло отбрасывать эту тень.

Итак, я был в пути.

Я был на правильной дороге.

Я был горд, счастлив и застенчиво краснощёк.

Артак и Агафья Тихоновна только посмеивались, глядя на моё румяное и счастливое лицо. Я встал на ноги, взял в руки мешок, приподнял его, и сразу заметил что мешок был наполовину полон — внутри него уже лежало что-то, сокрытое от моего взора мешковиной…

Оно было объемно, но легко, хотя, если быть точным — то и тяжеловесно. Смотря как приподнять, смотря за какую часть мешка потянуть.

Что это могло быть?

Что это такое — одновременно и легкое и тяжёлое, одновременно окрыляющее и удушающее?

Что это — в одно и то же время — животрепещущее и агонизирующее?

Что это?..

Кончено, это была любовь. Ведь так было написано и на самом мешке.

Любовь — море, любовь — капля, любовь — единство.

И сердце, взвалившее на себя, поглотившее этот мешок — сердце, наполненное его содержимым — простое человеческое сердце в этот же самый момент получало и тяжесть и легкость, и силу и бессилие, оно получало мудрость, но уже с изрядной долей глупости. Всё зависело от того КАК применить это наполнение, на какие нужды пустить, с кем поделиться и к кому приложить.

Любовь была всем одновременно и даже в человеческой злости, в ярости, даже в смертельной агонии просматривался фундамент любви.

Не было её только в равнодушии — в этой самой тёмной человеческой бездне. Не было её только в том месте, где чувства совсем отсутствуют, не было там, где человек бесчувственен, там, где единственное то, что принадлежит лично человеку — то, что твоё, а не взято в аренду у существования — чувства — покидают человека, отказываются от него, отмирают намного ранее физической смерти…

Не было любви там, где умирает всё людское, всё созидающее, не было её только в той самой глубокой и тёмной яме, куда не проникает ни один лучик света, не было её в этой пропасти, в этом аду, в этом капкане.

Равнодушие — это такое место, куда с легкостью может попасть человеческое тело, но не сам человек, не сам арендатор. Тело, которое насильно лишили его чувств, которое отказалось от своего личного, всегда и вечно принадлежащего ему самому — вечного чувства, вечной идеи и мысли — вечной, а не арендованной на время. И значит это что равнодушие — то место, где неизбежна самая главная потеря — потеря себя самого, потеря своей, еще не разгаданной сути.

Только там, в этом гибельном и тёмном месте не бывает любви, только там.

В любой другой части пространства и времени она присутствует в своём полном объёме и различным бывает одно лишь её ВЫРАЖЕНИЕ.

Иногда это тяжелая, неподъёмная злость, которую человеку хочется разделить с другими. Человек, кстати, всегда так и поступает с тем, что не в состоянии унести сам — делится этим с другими, ну или разделяет, распределяет это на других — когда мешок, который он несёт становится каменно-тяжелым.

Кто делает этот мешок неподъёмным? Сам же человек и делает. Никто больше.

Иногда наполнением мешка бывает милость — высшее, невесомое чувство, которое настолько воздушно, что тоже делится между людьми, но уже без участия самого человека — настолько она летуча и эфирна,. Милость накрывает присутствующих в ней мягким пуховым платком — она греет, но не душит, сохраняет, но не рушит — она лечит, не калеча.

— Там ваше сердце, — поправил мои мысли дракон, — там ваше полное любви человеческое сердце.

Я нахмурился и непроизвольно пощупал себя за грудь.

— Тук-тук, — сказало моё сердце, я услышал его биение и немного успокоился…

Я понял… Я наконец-то понял…

Улыбнувшись дракону, наградив взглядом Человека Агафью Тихоновну, я подошел к ним и крепко обнял.

— Спасибо вам, — искренне произнес я и почувствовал что мешок стал тяжелее. Тяжелее, но не тяжеловеснее.

Это была та самая — самая редкая, хоть и огромная тяжесть, которой обладал океан, совсем не беспокоясь о своей массе — та тяжесть, которая успокаивала и насыщала.

Это был тот самый запас, который грел, но не тяготил.

Это был самый честный человеческий багаж.

— Спасибо, — повторил я и засмеялся.

Смех раскатисто прокатился по всему пространству и вернулся ко мне загадочным эхом.

И только тут, только сейчас я почувствовал приближение чего-то большого, чего-то важного и неотвратимого…

Я почувствовал приближение не нового события или обстоятельства — я почувствовал приближение нового качества уже знакомых мне обстоятельств и уже не раз пережитых событий.

Новое качество проявилось ещё одним напылением на каждой окружающей меня вещи, но взять это, впитать в себя я смог только ту часть покрытия, которая и так уже принадлежала мне.

Принадлежащее мне и так мне принадлежало. Его нельзя было ни украсть, ни присвоить, ни захватить.

Принадлежащее не мне — было мне недоступно, и точно так же, я не мог его ни украсть, ни присвоить, ни захватить.

Я мог лишь ясно его видеть, но не понимать.

Чужое было чужим, моё стало моим.

Чудесное Существование!

— Его Величество Существование, — громко сказал дракон и взглядом включил золотой дождь.