Елена Блонди - Тайные улицы, странные места [СИ]

— Серый! — заорал Женька, дождавшись тишины, — ты там?

— Сволочи! — с грохотом выкрикнул Капча, снова чем-то зазвенев, — вот я вас! Щас я, Смола!

Женька засмеялся. Отошел от линии прибоя, туда, где в короткой тени маленького обрывчика валялось богатое бревно, выброшенное штормами — белое от соленой воды, с парой торчащих сучьев, толстое и гладкое, будто его специально полировали, чтоб сидеть.

Уселся на том краю, куда светило солнце. И греясь, стал наблюдать, как лодочка медленно движется вдоль цепочки пенопластовых поплавков, показывая сидящего на веслах Капчу.

Спрыгнув в мелкую воду, Капча, деревянно поворачиваясь, вытащил лодку на гальку и пошел к бревну, судорожно ступая ногами, обутыми в высоченные сапоги-телепузы, которые удерживались лямками на широких костлявых плечах.

— Чего ржешь, — сиплым голосом спросил, скидывая лямку и выпутываясь из сапог, — я тут пашу, как конь. Как идиот, короче. А ты ржешь. Как конь. Блин, ноги вспотели, я думал, чокнусь там. Резина сплошная. Пожрать привез?

— Ты и ночевал в лодке? — Женька вытащил из рюкзака пакет с хлебом и нарезанной колбасой, свинтил крышку с термоса.

Капча, мгновенно набив рот, помотал головой, прожевав, с трудом проглотил сразу половину бутерброда. Обжигаясь, стал дуть на пластмассовый стаканчик-крышку.

— В лодочном, за скалами. Черт, там помойка чисто. Крыша провалена…

Капча глотнул и закатил глаза, открывая обожженный горячим кофе рот.

— Мусору всякого. И я. В углу в спальнике. Чужой, блин, спальник, вонючий.

— Палатку бы взял.

— Та. Все равно в четыре утра вставать. Сволочи эти.

Он указал стаканчиком на далекие стенки провисших сетей, над которыми парили белые чайки. А бакланы, вернувшись, уже усаживались на ставники черными пешками, расправляли геральдические крылья, просушивая их на ветерке.

— Так ты птиц гоняешь? — догадался, наконец, Женька и захохотал, сгибаясь и съезжая с бревна, — а я думаю, чего ты орешь в телефон, с ума думаю, сошел.

— Ну, гоняю, — буркнул Капча, копаясь в свертке с едой, — а чо? Деньги заплатят.

— А гремишь чем?

— Ну, каструлей. Сменщик оставил.

— Ой, не могу. Каструля. И ложка, да?

— Ничего не ложка! Ключ там, гаечный. Блин, у меня все ухи оглохли уже. И голос хрипит.

— Зато деньги, — поучительно утешил Женька, — доедай колбасу. Последнюю с холодильника выгреб. Нормально хоть заплатят? И кто тебе такую работку подогнал?

— Двадцать, — неохотно ответил Капча, — двадцать штук, за две недели. Я, Смола, наверное, чокнусь. Тут. Прикинь, а сам же захотел. Если бы со сменой, то месяц тут торчать, в лодке этой. Через день, значит. Но мне ж охота скорее, я ж еще погулять хочу. Вы там наслаждаетеся, а я как придурок, с каструлей.

— То есть, ты целый день торчишь в лодке? И только ночевать уходишь? Серый, не выдержишь ведь. Кто так работает? Профсоюза на них нет.

Капча скорбно покивал, закидывая в большой рот остатки колбасы.

— Неделю уже. Нет, пятый день. А мне уже совсем сил нет. Кончились. Причем тут профсоюз-то? Я ж не с бумажками. Чисто мужская договоренность.

— С кем?

— Ну… — Капча опустил голову, пошевелил босыми пальцами ног, белыми от долгого пребывания в резине. Смятые носки валялись рядом.

— Норис? — догадался Женька, — ты на него работаешь? Вот, блин.

— А кто бы меня еще куда взял? — огрызнулся Капча, — ну скажи, где мне двадцать штук взять, чистыми, и без документов? Не воровать же!

Женька смолчал, раздумывая. Он, конечно, может поделиться с другом опасениями. Норис тот еще козел, кинет и не поморщится. И что тогда Капча будет делать? Но, судя по унылому виду, Серый и сам понимал, что дело шаткое и риск большой.

— Это всё, когда базары базарим, то кажется легко, — соглашаясь с невысказанными мыслями, сказал Капча, — вон, в грузчики, вон заказы, комп починить. А кинешься, тебе вместо бабла ба-альшая фига с маслом. Мне еще повезло, Ана сама Нориса попросила, чтоб меня взял. Я и денег тех не увижу. Отработаю две недели, и он мне долг простит. Так договорились. Ха! Она при мне звонила, ой, грит, Виталечка, ой, давай по-человечески!

— Погоди, — у Женьки защекотало под ложечкой, — какой Виталя? Он же вроде Валера?

— Чак-то? — Капча хмыкнул, закашлялся, и Женьке стало его жалко, в другое время его дружбан ржал бы, откидываясь и хлопая себя по бедрам длинными, как у обезьяны, руками, а не сидел, согнувшись, как древний старик.

— Там не поймешь. Его же все — Норис, Норис. Ну, или Чак. А Ана, когда звонит, то или Виталя, или Валерчик. Да мне и насрать, кто он там, лишь бы все утряслось.

— Да, — ответил Женька, стараясь прогнать из головы всякие догадки, а они никак не прогонялись.

— Жекочка, а давай ты за меня подежуришь, а? Пару часов всего. Мне, блин, погадить некогда. И в магаз сгоняю.

— А сколько ему лет, интересно? Чего? Я?

Капча закивал, растягивая губы в улыбке.

Женька хотел возмутиться. Ну, блин, все, как всегда. Капче нужны двадцать штук, а зарабатывать их они будут вдвоем. И не жалко Женьке своих трудов, были бы деньги, отдал бы другу, но Капчу он знает. Тот вполне может свалить до вечера, бросив Женьку в лодке, с «каструлей» и гаечным ключом. Будет он орать, колотить, да еще нарвется на Нориса. И слово брать бесполезно, Капчу не переменишь. Станет потом лупить честные глаза и рассказывать про форс-мажоры в виде бешеных собак и встреченных ментов. Самое обидное, не соврет, вечно вляпывается во всякие неприятности и всегда в самый неподходящий момент.

— Давай ты в кусты щас, — выдвинул Женька встречное предложение, — а в магаз я сам схожу. Куплю чего надо.

— Хрен его знает, сколько лет, — внезапно вернулся к вопросу Капча, — я думал, может, двадцать пять. Но Ана говорила, он вроде универ закончил. Бывает так, что в двадцать пять уже заканчивают, а? Если, конечно, не гений.

— О, да, — сказал Женька, садясь на корточки и складывая промасленную бумагу в полуразваленный каменный очажок за бревном, — гений наш Норис, еще б.

— Не смеши! Гений…

— Мотай давай в кусты.

Капча, треща ветками, исчез в мелком овражке, заросшем дерезой.

— Тридцать, что ли, — донеслось из колючих зарослей, — Смола, ну пойди хоть к лодке! Я стесняюсь. И поори, а то вдруг кто пасет сверху. Его пацаны, они там с биноклями лазиют, сети проверяют.

— Давай в темпе, — Женька толкнул рюкзак поближе к бревну. И пошел к воде, сверкающей мягкими солнечными звездами.

Тридцать… А матери — сорок три. Сорок четыре будет, в апреле. Нет, ерунда это все. А бате — полтинник недавно был. Не может мать крутить роман с пацаном, который моложе ее на тринадцать лет! Или на пятнадцать, если Норису нет тридцати еще. И тогда выходит, что он моложе бати, на двадцать аж лет? Типа сын, получается. Практически, тогда и маме Ларисе — сын. Тьфу ты.