Елена Блонди - Тайные улицы, странные места [СИ]

Он хотел кивнуть, но не успел. В центре озерка произошел неспешный, как в замедленной съемке, взрыв, огромный, вытащил из грязи толстенный канат, свивая его спиралями, повел к небу, и там так же неторопливо выбросил в стороны мощные щупальца, от которых вниз полетели куски и кусищи блестящей грязи. Шмякались на соль, разлетаясь брызгами. А ствол продолжал стоять, покачивался, утолщаясь под собственной тяжестью. Оседал медленно и грузно, возвращая себя в жадный рот глубокой воронки.

И, осев на высоту в два человеческих роста, стал менять очертания, задымился, теряя блестящий черный цвет. Посерел, как сереет грязь, высушенная солнцем. Растрескался, ставя пластины чешуями. Одна трещина открыла два ряда сверкающе-белых зубов, свесился из пасти длинный, как мокрая змея, язык.

— Чинук, — Женя выступила вперед, протягивая руки к огромному, грубо слепленному из глиняных чешуй, живому изваянию. Но тут же отдернула их, растопыривая обожженные раскаленным воздухом пальцы.

За спиной пса, слепленного из шипящей грязи, которая высыхала, отваливалась, но тут же наползала снова, выталкиваясь из воронки новыми, жирно блестящими порциями, возник стройный силуэт. Не в белом, удивился краем сознания Женька, насмерть перепуганный не только чудовищным видом пса, но и жаром, который исходил от чешуй и разверстой пасти, а еще — отвратительным запахом, и главное — мутным равнодушием, что светило в маленьких, спрятанных в глине, собачьих глазках.

— О-ла, — сказал стройный черноволосый мальчишка, с виду лет пятнадцати, в черной тишотке с белыми силуэтами и крупной надписью «Линкин парк» через неширокую грудь. Улыбнулся. Такой улыбке умиляются взрослые, провидя в подростке будущего очаровательного мужчину. Протянул Женьке узкую ладонь. С худого запястья свесились свободно висящие фенечки — бусины, кожаные квадраты с клепками.

— Привет, — уточнил ломким приятным голосом, шагнув ближе.

Длинные волосы качнулись, схваченные через лоб плетеной кожаной полоской.

— Как там говорят? Прошлое приветствует тебя, будущее! Фантастику любишь читать?

— Норис? — Женька дернул рукой, машинально, из вежливости собираясь ответить на приветствие, но спохватился, и рука осталась висеть, сжимаясь в кулак.

— Ага, — безмятежно согласился пацан, — стану Норисом, лет, наверное, через пять. Тут, где я, ты совсем еще ссыкло, в пеленки гадишь. Упс…

Он театрально хлопнул себя по губам, переводя взгляд на Женю.

— Чего это я. При даме. Хай, дама! Помнишь меня?

Большие глаза цепко осматривали крепкую фигурку в мешковатом комбинезоне, белую тишотку с мятыми короткими рукавами, светлые волосы, упавшие на пылающие скулы. Тонкий нос сморщился, губы слегка искривились.

— Какая-то ты… Что, решила, этому (кивнул в сторону Женьки) и такого хватит? Не стала прикидываться красоткой? Со мной была, ну, чисто как эта придурошная Ана. Ножки-сисечки-ротик. А теперь? Да ты на девку-то не похожа. Завелся у нашего мальчика друган. По имени Же-еня-а…

Последнее слово проблеял, издеваясь.

— Учусь. На ошибках, — хмурясь, ответила Женя, сжимая и разжимая обожженную ладонь в кулак, — собаку верни. Она не твоя.

— Твоя, что ли? А я так думаю, кого слушается, того и собака. Эй, Чинук!

Жар усилился. Огромный пес повернулся, расставляя по чавкающей грязи серые лапы. Зевнул и клацнул каменными челюстями.

— Не надо, — сказала Женя, — там же совсем плохо будет. Зачем тебе?

— Затем! — закричал Норис, сужая глаза в черные щелки, — затем, что нужно за свои отвечать поступки! Ах, Виталя, ах мы с тобой! А как надоело, бац, и свалила, да? Чхала на Виталю! Пошла искать других дурачков? Только не подумала, что пока со мной таскалась, кой-чего мне и оставила.

— Подумала. Это риск, он всегда бывает. Но пойми. Ты сам виноват! Я предлагала тебе — все! Но ты хотел другого. Сказал бы сразу, чем притворяться. Но ты…

— Сказал, ага! И ты бы свалила в первый же день. Нет, киса. Мне было интересно, что я с тебя поимею.

Он засмеялся скрипучим смехом. Подмигнул Женьке, который стоял столбом, в ошеломлении слушая и не имея сил прогнать воображаемые картинки. Женя Местечко и Норис. Красивый пацан, его ровесник. Сидят на обрыве, рассказывая друг другу секреты. Смеются, закрепляя полотнища парусов в лабиринте. Бегают по пляжу Моряны после купания в ночном море. Норис сказал, она была с ним очень красивая, вспомнил Женька, но представить другую Женю не мог, перед глазами была только эта — с легким неровным румянцем на скулах, с крупноватым мальчишеским носом и бледными губами в трещинках. Широкий лоб под рассыпающейся челкой. Сколотый передний зуб.

На секунду мелькнула завистливая злость — вот, значит, как. Норису, смазливому, как девчонка, положена, значит, красотка типа Аны. А мне, Женьке Смоле, хватит и коренастой Местечко. Но даже прогонять дурную мысль не пришлось, улетела сама, уступая место испугу. Гад болтает, вдруг понял Женька, тянет время. И вообще — Женя сказала, он герой, потому что — верит. А что за вера, если пакостные слова ублюдка Нориса все в нем поменяют!

— Отдай собаку, — сказал он, перебивая издевательскую болтовню.

Норис замолчал. Но не повернулся, продолжая смотреть на Женю. Та кивнула, пылая щеками.

— Отдай нам Чинука. И можешь идти.

— Нам? — удивился Норис. Ему пришлось повысить голос — вокруг пушечно стреляла грязь, вырываясь из воронок, падала обратно, шлепая и чавкая, — уговор другой был. Ты забираешь собаку. А этот — остается. Со мной.

— Зачем он тебе? Ты ничего не можешь с ним сделать. Виталя…

Норис усмехнулся.

— Тут — не могу. Это ты права, мадмуазель Эжени. Но там, куда вернемся, много чего могу сделать. А до этого… Нет, просто давай, делай, как договорились.

— Иди, Жень, — хрипло сказал Женька и прокашлялся, — иди. А то вдруг поздно. Там же дети. Маленькие которые.

— Чинук! — позвала Женя.

Она вышла вперед, не обращая внимания на раскаленный воздух, от которого лица пылали и губы трескались, покрываясь крошечными капельками крови.

— Чинук! Ко мне! Я отведу тебя к леди Гальего.

Норис усмехался. Чинук сидел, равнодушные мутные глазки пялились на девочку из-под глиняных чешуй, толстый, как у динозавра, хвост, лежал на грязи, перемешанной с тающей и подсыхающей солью. А свет уходил, тускнея, но блики на потеках и пузырях, казалось, становились ярче.

— Он остается, твой пацан, — снова предупредил Норис. На лбу под кожаной лентой блестел пот, и он быстрым движением ладони смахнул крупные капли, вытер руку о шорты.

— Я остаюсь, — с тоской подтвердил Женька, — отдай ей пса. Пожалуйста. Скорее!

— Пусть только скажет, — заорал Норис, — почему свалила тогда! И забирает своего блоховоза. Ну? Ты! Скажи! Я все делал, как ты хотела. Все! Что, блядь, я сделал не так? А?