Елена Блонди - Тайные улицы, странные места [СИ]

На щеку капнуло, горячо щекотнуло, скатываясь к шее.

— А Норис? Жень, ты не плачь. Боцман. Они его не обидят? Чинук там…

— Дурак ты совсем. Чинук его охраняет. Страшно гордый, что ему доверили — живое совсем. Норис?

Женя всхлипывая, засмеялась.

— Он тоже. Гуляет. Пешком от Кой-Аша в город, без машины, без телефона и дружков. Знаешь, сколько ему гулять еще!

Женька снова закрыл глаза, притих, восстанавливая в памяти ночные события. Вспомнил ее испуганный голос, руки, изо всех сил удерживающие его от падения. Когда он сам вцепился в Нориса, чтоб не швырнуть того вниз, с высоты, на которой летают чайки. Хорошая такая высота. Конечно, может и кинул бы гада, сволочь такую. Но на Норисе висел Боцман. Нет, понял Женька со злостью на свою мягкотелость, все равно не кинул бы. И будет теперь всю жизнь расхлебывать.

— Жень. Ты меня прости.

И умолк, не зная, продолжать ли. Пришла трусливая мысль, неся с собой облегчение — а вдруг она не знает, про клятву, которую потребовал Норис. И можно просто промолчать, о том, что он, терзаясь и мучаясь, полный ярости и возмущения, все равно мгновенно выбрал Боцмана. Даже когда терзался и вроде бы, еще сомневался, внутри сам понимал — все равно — Боцман.

Женя ждала, приоткрыв губы, смотрела серьезными мокрыми глазами.

Он кашлянул, отвернулся, уставился в угол, где доски терялись в сумраке, показывая только блик на паутинке. И все рассказал, стараясь коротко, и без жалости обрывая себя при каждой попытке оправдаться.

Замолчал, слушая тишину внутри маленького дощатого домика.

— Я знаю, — сказала Женя. И тихо засмеялась, — он так и думал, понимаешь? Хотел, чтоб ты мучился, а знаешь, почему?

— Нет…

— Потому что понял — он тебя по-другому не достанет. Женечка, таких вещей может напридумывать каждый паршивый козел. Ну тут надо бы сказать «злодей», но мне и слова такого жалко, на Нориса. Но все эти вещи — придуманные. Специально придуманные, чтоб сбить с толку нормальных, настоящих людей.

— Но я же все равно!…

— Но я же успела, — перебила она, ладонями поворачивая его голову и набрасывая на глаза мокрую повязку.

— А если бы нет?

— Значит, случилось бы еще что-то. Чтоб все произошло, как надо.

— Тебя послушать, — буркнул Женька, стыдясь невероятного чувства облегчения (она не сердится, и она тут, с ним), — так мы ничего сами не можем, да? Сиди и жди, чтоб произошло. Как надо.

— Ага. Сильно ты сидел. В грязи. И Боцман твой — великий и доблестный герой — сильно он сидел, когда орал и цапал лапами Нориса по морде!

— Но все равно, я же!.. — тут Женька вдруг представил себе великую битву кота и злодея (козла, поправился мысленно) — в ночном небе под звездами, над заливом вулканов, озаряемых лунным светом… И расхохотался, стеная и придерживая все болящие места по очереди. Рук явно не хватало.

— Понял? — неправильно догадалась Женя, тоже смеясь, — не сиди и жди, а вы тоже происходили. В каждый момент, каждую секунду. Ты происходил, и Боцман, а еще — Ньерд с Хиус, которых притащил за мной Чинук. Все складывается из всего. Только тогда получается картинка. Нет, картина. Картинища. Ты рад, что она сложилась именно так?

— Еще бы.

Девочка кивнула, улыбнулась, показывая щербину на переднем зубе.

— Я тоже.

Отсмеявшись, замолчали. Снаружи, с берега под обрывом, где, наверное, подумал Женька, скоро выйдет солнце, прямо из воды, послышался строгий окрик.

— Чинук! — крикнул кто-то, а потом засмеялся.

— Жень, — позвал он осторожно, — я еще одну вещь хотел. Попросить.

Девочка сделалась серьезной, светлые брови нахмурились. Женька мельком удивился тому, что оказывается, под стропилами горит неяркая, но вполне электрическая лампочка, ага, значит, Отан сумел починить генератор…

— Да?

— А можно, ты меня снова вылечишь? Радугой с облаками. Болит все, просто ужасно. Ты чего смеешься? Я, блин, сесть не могу, а она ржет тут.

— Прости. Я думала, насчет Нориса попросишь. Чтоб я рассказала. Ну, как было. Конечно, вылечу. Ты встать можешь? Надо выйти тогда, на обрыв.

— Ну я ж не совсем при смерти, — обиделся Женька, пытаясь встать, не присаживаясь на ушибленную задницу, — о-ох, помогла бы, что ли.

А про себя подумал, спрошу, конечно спрошу, потом, когда-нибудь.

Над Моряной стояла неровная луна. Лунища — огромная, с ясно видимыми темными пятнами, светила на берег, делая песок ярко-серым, а воду — серебряной. Кидала к берегу широкую, подернутую ровной рябью дорожку.

Женя шла рядом, незаметно поддерживая его локоть и убирала руку всякий раз, когда Женька к ней поворачивался. Ему стало смешно — заботится даже сейчас. И не просто хлопочет, чтоб не упал вдруг от слабости, а заботится, чтоб не чувствовал себя слабым, вроде он без ее помощи идти не может.

— Почему ты такая? — спросил, нащупывая ногой ровное между скрытых лунным светом ухабчиков, рытвин и пучкой жесткой полыни, — если вы сами себе, приходите, когда вам надо и дуете, где хотите. А ты вдруг — с людьми.

Она взяла его руку, потянула ближе к обрыву, выбирая удобное для шагов место.

— Я не знаю. Так сделана, наверное. Или это зеркало. Отражение. Я — то, что доставляет вам радость, и ваша радость отражается во мне. Как зеркала, которые смотрят друг в друга, и уже не поймешь, какой взгляд был первым.

— А Отан? Маистра? Им, получается, на людей совсем наплевать?

В ответ на молчание продолжил, осторожно следуя за девочкой на самый край высокого обрыва:

— Я ж не говорю, что это плохо. Ну ладно, не кинутся помогать, но и вредить же специально не будут. А это уже ж хорошо.

— Отан бы сказал, ты думатель.

— По нему вот не скажешь, что ему наплевать. На меня, например.

Они остановились в метре от края. Женя, потянув его за руку, села на плоский камень. Женька, морщась, пристроил рядом болящую задницу.

— Ему не наплевать на меня, — объяснила она, удобнее устраивая ноги, — и вообще, ты видишь нас как там говорят — через призму своего воображения. Очеловечиваешь. И потому ждешь в ответ человеческого отношения. Когда рядом я, Отан принимает условия. А если он сам… Ты помнишь Моряну.

— Да уж. Помню. — Женька задумчиво смотрел вниз, ища глазами гуляющих по песку.

Не знал, как отнестись к словам. Вроде бы, и обидно. Привычнее, как с Одисеем и всякими героями мифов — ветры, которые помогают или вредят, которые, вроде бы, совсем люди, только могучие и сказочные. Но проверяя, сильна ли обида, вдруг ощутил странное спокойствие. Можно любить, вдруг понял, перебирая в мыслях то, что действительно любит — яркие весенние ветры, тихий вечерний бриз, шальной ветер с запада, несущий в себе мокрый солнечный свет в промежутках туч, и даже злой норд-ост, когда он катит и катит на берег холодные морские пены на высоких гребнях — любить, не требуя в ответ такой же любви, просто радоваться, что оно, вот такое прекрасное, свежее, беспокоящее, оно — есть. И это просто супер.