Дин Лейпек - Дракон должен умереть [СИ]

Генри вернулся в Тэнгейл. Леди Теннесси встретила его, как умеренно прощенного блудного сына, и была вполне мила, хотя и не очень разговорчива. Дав ему прийти в себя, а снегу — окончательно растаять, она как-то за завтраком спросила его:

— Как там Джоан?

Генри долго смотрел на свою мать, а она — на него, и брови у нее были подняты в точь как у Генри, когда он ждал ответа на какой-нибудь каверзный вопрос.

Через два дня Генри уже был в пути.

Это было самое тяжелое путешествие в его жизни. Погода стояла отличная, пели птицы, светило солнце, журчали ручьи, но поскольку Генри теперь наконец понимал, в чем же он виноват, каждый шаг давался ему с невероятным трудом. Генри не знал, что скажет ей, когда придет. И он не знал, захочет ли она его слушать, даже если ему будет, что сказать.

Генри провел на своем привычном месте привала под скалой куда больше времени, чем обычно, собираясь с духом, пока солнце не стало клониться к закату. Наконец он пнул себя мысленно в последний раз и начал долгий подъем вдоль отвесной каменной стены.

Его снова никто не встречал, но на этот раз Генри это не удивляло. Когда он вошел, в домике было очень тихо. Сагр раскладывал на столе остатки высушенных трав, проверяя, на сколько еще их должно хватить, Джоан сидела на полу спиной ко входу, разбирая какие-то книги. Когда Генри вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, Сагр поднял глаза на звук, а Джоан обернулась.

Какой-то маленькой толикой своего сознания Генри заметил, что Сагр молча прошел мимо него, снял с вешалки плащ и вышел на улицу. Но он не мог проследить за ним даже глазами, потому что все остальные его мысли заполнило лицо Джоан.

Он думал, что знает людей и мир. Он думал, что многое уже повидал и ко многому привык.

Но он никогда бы не мог предположить, что человек может так измениться за несколько месяцев.

Ее лицо было очень худым и очень бледным. Глаза над проявившимися скулами казались очень большими, а губы на фоне белой кожи — очень яркими. Она поднялась, пока он стоял, оглушенный и остолбеневший, и Генри увидел, что она вся почти исчезла. Длинное шерстяное платье, одно из тех, что связала ей сама леди Теннесси, еще больше подчеркивало эту худобу, делая девушку, стоявшую перед Генри, эфемерной. Да, именно девушку, потому что за эту зиму Джоан совсем перестала быть девочкой.

Но больше всех изменений внешности его поразила внутренняя перемена, которую он чувствовал, хотя Джоан продолжала просто стоять и молчать. В ней были тишина и какое-то отстраненное спокойствие, которое иногда он встречал разве что у своей матери, да еще у Сагра. Спокойствие и мудрость. В это мгновение, глядя на нее, он понял, что не знает, кто из них старше.

Она повернула руку, поправляя замявшийся рукав, и в этот момент он увидел еще одну перемену, отчего все его внутренности вдруг резко скрутило. Длинный, неровный яркий шрам, идущий почти на всем протяжении руки от локтя до запястья. Она заметила его взгляд и повернула обе руки другой стороной, сложив их перед собой. Он моргнул и снова посмотрел ей в глаза.

В голове повторялось глупым бессмысленным рефреном что-ты-натворил-что-ты-натворил-что-ты-натворил…

Он медленно подошел, не очень понимая, что делает, и еще немного постоял перед ней, а потом опустился на одно колено, взял одну искалеченную руку и поднес ее к губам. Рука казалась очень хрупкой. Некоторое время оба не двигались, потом наконец она освободила свою руку и положила ее ему на щеку, заставляя его поднять голову. Некоторое время она смотрела на него сверху вниз очень серьезно. Потом опустила руку и сказала мягко:

— Я приготовлю нам ужин.

Генри остался. Прошла неделя, невероятно спокойная, тихая, светлая неделя. Генри долго не мог понять, откуда взялось ощущения дежавю, пока наконец не вспомнил с удивлением, что примерно так же чувствовал себя в детстве, когда поправлялся после тяжелейшей кори. Сейчас было то же постепенное осознание мира заново, то же внимание к деталям, до того пропускаемых безо всякого интереса, то же стремление к покою, созерцанию, тишине. Именно тогда, в десять лет, случился его первый книжный запой, к величайшему удовлетворению матери и некоторому недовольству отца, считавшему, что чтение — крайне неподходящее для мальчика и будущего рыцаря занятие. С тех пор Генри и приобрел эту привычку к погружениям — поочередно в мужественный разгул или интеллектуальное затворничество, — тем самым позволяя обоим родителям радоваться за своего сына, если и не одновременно, то хотя бы в равной пропорции. Со смертью отца необходимость в разгулах отпала, но сила привычки оказалась, как обычно в таких случаях, необоримой.

Сейчас Генри тоже стал много читать. Благодаря длительному пребыванию принцессы в доме Сагра, здесь появилась отличная подборка книг — серьезные научные трактаты сочетались в ней с легкой поэзией Империи, в оригинале или нескольких искусных переводах, записки и воспоминания известных путешественников — с любовными романами в стихах, написанными кружком придворных трубадуров, творивших еще при дедушке Джоан. Было в этой библиотеке и много религиозных книг разной направленности. Последнее, впрочем, было чтением «программным» — Джоан и Сагр выискивали любую информацию, связанную с драконами, сравнивая ее потом как с легендами горных племен, так и с их личными наблюдениями.

Эти их изыскания, продолженные и после приезда Генри, представляли для него предмет особых угрызений совести. Он с ужасом понял, что по сути не знает ничего про то, что происходило с Джоан почти год.

Они мало разговаривали в первые дни. Это не было холодным, отстраненным молчанием, как в прошлый его приезд. Просто Джоан с Сагром, и в обычное время разговаривавшие друг с другом немного и по существу, никак не пытались сейчас вовлечь Генри в круг своих проблем, как будто тоже чувствуя, что ему необходимо время, чтобы прийти в себя. Чтобы помолчать.

И Генри был им благодарен за это.

Он молчал. Молчал и наблюдал за тем, как они живут, принимая в этой жизни очень посредственное участие. Помогал им в маленьком хозяйстве, ел с ними, вставал утром и ложился спать вечером. Иногда Генри перебрасывался с кем-то из них парой слов, легких, как весенние облака. В них не было особого смысла. И не должно было быть.

Он часто сидел и смотрел, как Джоан что-то делает. Наблюдал за ней, стараясь узнать хоть часть из того, что не знал, хотя должен был. Смотрел, как она ходит, как говорит, как улыбается — или, наоборот, становится серьезной и задумчивой. Генри заметил, что характер ее движений изменился — в Джоан появилась одновременно и женская мягкость, и точность, свойственная людям, которые хорошо знают, что делают. Особенно часто Генри смотрел на ее руки. Она больше не давала ему разглядеть страшные уродливые шрамы, скрывая их длинными рукавами, но Генри все равно каждый раз внутренне вздрагивал, зная, что они там есть.