Александр Змушко - Под ногами троллей

— Я никогда не стану взрослой.

— Станешь, — рассмеялся Пьерш. — Когда-нибудь.

И были волны, и были чайки.

— А ещё, знаешь, — сказала Аррен, — когда мы были совсем маленькими, ну, с Къером — мы мечтали о приключениях. Мечтали, как выйдем в это Море, сразимся с пиратами и морскими змеями, увидим древние города и развалины, полные демонов. И теперь — мне кажется, мои приключения начались. И, пусть не так, как я хотела… — она обратила на Пьерша глаза, полные слёз. — Но это будут лучшие приключения в Мире — иначе я разочарую Къера.

Она помолчала:

— Я сделаю для этого всё.

— Пройдёшь по краю пропасти? — тихонько спросил моряк.

— Пройду по краю всех пропастей.

Едва они покинули бухту, как задул сильный восточный ветер; они шли ровно по курсу, словно кто-то там, наверху, присматривал за ними. Корабль мягко качали волны, цвета поделочной бирюзы, небо было чистым, хотя на горизонте городились сдобные облачные башни. И ещё один удивительный разговор состоялся в утробе «Клыка Льва» — разговор с Харатом.

А говорили они об их гостеприимном хозяине из Тартааша.

Они тогда собрались на камбузе — в меню были острые блюда Страны Песка.

— Ох! — внезапно воскликнула Аррен, так и не донеся кусочек филе ящерицы до рта. — А я ведь таки не успела поговорить с Келларом! Мне так хотелось спросить у него многое, многое — я откладывала, откладывала и, наконец — забыла!

Сидящий рядом с ней Харат улыбнулся.

— Неужто это так печалит тебя, дитя моё?

— В нём была какая-то тайна, — призналась Аррен. — Это словно подзабытое слово, что вертится на языке — но никак не ухватишь. В нём была тайна.

И Харат согласился:

— Пожалуй.

— Но кто он такой?

— Он не из нашего мира, дитя моё, — волшебник ласково потрепал её вихры.

— Не из нашего мира! — воскликнула Аррен. — Неужто это возможно?

— Именно так, дитя. Существуют и иные миры, кроме нашего и Царства Льва. Именно поэтому он не стареет; время в других мирах течёт иначе, нежели в здешнем.

— Он обещал мне рассказать свою историю, — шепнула Аррен. — Но так и не рассказал.

— Тебе не стоит печалиться из-за этого, дитя, — улыбнулся ей маг. — Ваши звёзды стоят близко, совсем близко. Небеса говорят со мной, и я слышу их, как ты слышишь рокот прибоя или шёпоток ветра в ветвях. Он петух и двойной огонь; ты — единорог и речной дракон. Ваша встреча предопределена.

Осколки неба в зелени смокв были пронзительно-синими; пятна солнечного света ползали по камням мостовой, словно диковинные зверьки. Когда чайханщик Гельзердеш отворил двери, чтобы впустить немного ветра — и посетителей, он первыми увидел перед собой…

Высокая, статная девушка держала за руку мальчика — слегка осунувшегося, посеревшего.

Чайханщик прищурил глаза, пригляделся (увы, зрение всё чаще подводило его), а затем отшатнулся назад, прижал руку к груди:

— Девочка моя! Благодарение Мардуку! Да это же ты, Сималь!

— Знаешь, дядюшка Гельзердеш, — сказала девушка, держа брата за руку и кусая губы, — Я больше никогда не скажу, что твой чай невкусный.

И тот самый ветер, что осыпал её губки поцелуями, на невидимых крыльях воспарил над бухтой, набрал полные щёки воздуха, и с весёлым присвистыванием наполнил паруса.

«Клык Льва» летел к Востоку.

Прошло время — ни много, ни мало, а целых два года; Аррен выросла, и теперь уже ничуть не напоминала ту вихрастую девчонку, которой отправилась в Неизведанные Моря из тихого городка на краю света. Впрочем, матросы по-прежнему звали её Воробушком — ласково и по привычке. Её волосы будто бы впитали солнечный свет — и приобрели тот мягкий, тёплый оттенок, цвета парного молока, в которое добавлен кусочек масла. Днём они полыхали золотом, будто корона; ночью, под нежными лучами игривого полумесяца, отливали инеистым серебром.

И каждый, кто видел Аррен, мог сказать — она родом из Королевства.

В ней больше не было угловатой нескладности подростка; она стала статной и красивой.

Пьерш сделал ей предложение, и они даже собирались пожениться, но появилось в Аррен нечто новое, непонятное ей самой: характер её остался мягким, бархатным, словно ножны клинка, но где-то внутри — лежала сталь. А ещё она стала легко вспыхивать, словно фитиль или пергаментная бумага — поссорились они с Пьершем, поссорились, и он остался на Острове Южном, и нашёл себе там жену с кожей гладкой и коричневой, словно косточки у хурмы. А она отправилась дальше — всё дальше и дальше, к краю самой последней пропасти — сама не понимая зачем.

За эти два года Жувр научил её обращаться с оружием; Фошвард рассказал про капризные ветра и морские течения; а Боргольд — обучил торговле. Аррен училась жадно, жадно и непрестанно, словно опасаясь чего-то не успеть. Помимо этого, Лас одолжил ей свои книги; бывалый моряк, как ни странно, оказался поклонником сказок и женских романов.

Пьерш, терпеливо и мягко учил её хараанскому языку — пока они не расстались; Харат сошёл на берегу острова Рыбка — и больше они его никогда не видели. Впрочем, перед уходом, он всё-таки поддался уговорам Аррен, и рассказал ей об основах гадания по звёздам и про Знаки.

А прошлое оставалось всё дальше и дальше; за упругой, прозрачной морской водой, которую взрезал своей грудью «Клык Льва». Аррен вдруг поняла, что не может вспомнить лица матери или Фавры; сама Пристань словно потускнела, отодвинулась, и осталась в прошлом призрачными тенями.

Качаясь в гамаке, Аррен всматривалась в покрытую пылью пустоту и сама себя просила:

— Ну вспомни, вспомни, — но тщетно: память, словно в шутку, подкидывала ей совсем ненужные картинки.

Зато многие острова она помнила отчётливо — каменные пристани, мраморные фонтаны, мозаичные мостовые. Рыбацкие деревушки с вечно голодными детьми и поросшими водорослями сетями; богатые столичные грады с безрассудно-высокими дворцами и вздыбленными спинами перекинутых через каналы мостов.

Солнце поднималось и опускалось, и сама жизнь казалась бесконечным переходом-путешествием, от одного острова к другому, по ярко-синему и вечному, морю Безбрежности. Здесь не было времени, и не было границ; она будто заблудилась в мягком шёпоте волн и посвистывании ветра.

Она видела море тихим и плоским, словно блюдце — и яростным и косматым, как седой великан. Она любила его и боялась — впрочем, он не мог причинить ей боли больше, что она уже несла в своём сердце. Порой ей даже казалось, что буря — яростная, отхаркивающаяся буря — вот то, к чему она действительно стремилась и чего ждала.

Когда матросы тянут за канаты, когда борт зарывается в воду, когда Боргольд хрипло кричит: «Не туда, сын осла! Бараньи лбы, тяните сильнее!» — именно тогда она чувствовала себя бесконечно, подлинно, на деле живой. Она смеялась в лицо бурлящему тёмному вареву, хохотала, встречая волны и брызги.