Оксана Демченко - Перевернутая карта палача [СИ]

Древний вервр как раз теперь шагнул за поворот, мельком глянул на подвыпившего горожанина, сопящего у стены. Позаимствовал с его головы шляпу, встряхнул и надвинул — до самых глаз. Сказал нечто негромко, и Лия рассмеялась в ответ, пусть и несколько напряженно…

— Познакомлю вас с мамой, — гордо пообещал Ул. Подмигнул Чиа. — У неё лучшие травы. В коробах, связках и порошках. Можно хоть всю ночь нюхать. Идем. Прости, я невежливый, но… твоя мама жива?

— Не знаю, — Чиа вздрогнула. — Нас ловили и отправляли в изоляцию. Так я слышала. Где это и что это… не знаю. Я давно осталась одна… Слишком давно… — Она уткнулась в рубаху Дорна, так получалось всякий раз, стоило девушке испугаться воспоминаний. — Плохо помню маму. Только запах. Ты слушал величайшего? Да, но ты не понял ничего о запахе. — Чиа повела рукой, будто погладила нечто плотное, осязаемое. — Здесь днем пробежал ребенок. Он думал о маме, искрился радостью… давно, ветер забрал запах кожи, люди растащили, раздробили пульс мыслей, но уцелел оттенок настроения. Настроение остается надолго. Я боюсь городов, все мы боимся. В наших городах висит удушье страха. Здесь… хорошо. Совсем немножко боязно, из-за того, о чем величайший просил не упоминать. Но ты тоже учуял это на переправе, да?

Ул задумался, медленно кивнул. Жестом пригласил вперед, на перекрестке взял правее и повел коней к сараю, выбранному для Бунги ещё Сэном — весной, когда жизнь казалась проще, а постижимый мир получалось оглядеть со стены Тосэна или проследить мысленно вдоль изгибов реки Тосы.

Дверь дома Монза ничуть не изменилась. Колокольчик звякнул привычно, и это легло на сердце маслом, успокаивая лучше доводов ума. Шаги зашуршали по ступеням, Ул заранее улыбнулся и прильнул к двери. Шепнул:

— Ма, это я. Всё хорошо.

Может, мама не умела слышать запахи и видеть сквозь дубовые двери, но всё разобрала, охнула и быстро отодвинула засов. Дрожащими руками провела по знакомому лицу, невидимому в сумерках. Смахнула слезинку, засуетилась, уговаривая сына скорее ввести гостей. Выслушала имена, пообещала, что такую милую девочку заберет к себе, а юношу отправит ночевать к сыну: и не тесно, и не обидно. Но — после ужина, только так.

Наверху заскрипели разбуженные половицы. Пряча за сварливостью надежду, Монз спросил, кто явился так поздно и негаданно. Ул уже толкал Дорна в спину, пропихивал первым на лестницу. Мама всё ещё стояла у порога, гладила Чиа по спине, беспокойно переспрашивала, зачем плакать, кто посмел обидеть? Может, ногу сбила, ведь с непутевыми юнцами трудно, они бегут, не думая…

— Мам, — крикнул Ул, дотолкав Дорна до верхней ступеньки и поклонившись левому глазу Монза, видимому сквозь щель приоткрытой двери его комнаты. — Я нескоро, надо повидать Сэна. Буду осторожен. Дорна не отпускай, он станет врать, что не пропадет, только ты не верь, он ввязывается во все драки.

— Такая тощенькая, бледненькая, — переживала мама, баюкая Чиа, и та всхлипывала всё громче и чаще. — Заварю пустырника. А может, мяту? Ул умеет отыскать семь видов, даже в ближнем лесу. Тебе надо мелкую, с кислинкой… я знаю, сейчас заварю. Поплачь, видно ведь, заморили тебя. Что с них взять, мальчишки. Блинчиков хочешь? Со сметанкой, свеженькой. Или сушеной вишни? Ул норовит истребить всю, уж я прячу, а без толку… Идем, поищу ещё разок.

Ул прижался к стене, пропуская маму. Чиа спотыкалась, сунувшись носом к плечу травницы и не отстраняясь ни на миг. Видно, учуяла важное — то, что и есть для вервров запах в его полном смысле. Запах дома… Монз, наконец, рассмотрел в щель всё важное, сделал и обдумал выводы, сунул ноги в валяные башмаки и выглянул в коридор. Теперь Монз выглядел бодрым, он кивнул Улу и жестом погнал: мол, иди, всё сказал по делу, а что мама из-за гостей не разобрала твои опасные намерения — даже к лучшему.

Не отказав себе в крошечной задержке, Ул скользнул в темную библиотеку, втянул воздух, чихнул от пыли — и для него есть сводящий с ума запах! Книжный… Ул рассмеялся, шагнул к окошку, гладя кончиками пальцев знакомые переплеты. Книги были здесь, все не отданные Монзом сразу, в те несколько дней переполоха перед отъездом в столицу. Значит, переписчик поуспокоился и раздумал спешно покидать Тосэн.

За окном мрак ощущался плотным, хоть режь его. Мрак обтекал лицо, как вода, и лез в дом — с туманом и едва приметным дымком копченостей, тушений, разжарок…

Ночь рухнула на город стремительно, будто поймала Тосэн в мешок. Кое-где дерюгу протыкали звездочки. Кривой нож луны пока не взрезал сумрак, прячась в ножнах облаков и выжидая своего часа. Ул прислушался, гибким движением скользнул на карниз, оттуда на крышу — и помчался к Первой площади, уворачиваясь от случайных взглядов. Изредка озорство пересиливало здравый смысл. Ул обнимал ближнюю печную трубу, закидывал голову и выл весенним котом, помня разные голоса и выбирая те, что принадлежат именно здешним крысоловам. В ответ ночь притихала или шкварчала жалобами разбуженных людей, плеском выливаемой из окон воды, изредка — что особенно сладко — на звук мчались хвостатые задиры, ошалевшие от чужой наглости…

Спрыгнув на балкон богатого дома и оглядев оттуда всю площадь, Ул сбросил с себя настрой шутника и сделался тих, осторожен и взросл. Он проследил, как проходят стражи, пригляделся к свету и теням в окнах чиновной палаты. Подставив щеку знакомому ветерку, Ул благодарно кивнул.

Теперь наверняка понятно: там, в угловой башне, под самой крышей, заперт Сэн. Место надёжное, такое и охранять нет смысла. Решетки частые и толстые, из заточения один выход на винтовую лестницу, а оттуда прямиком в малую караулку… Высота от окошка до брусчатки солидная, шесть рослых людей поставь одного на другого, и то верхний не сможет увидеть пленника.

Снова стража обошла площадь, бряцая оружием: по слухам, воры очень пугливы и убегут от шума железа о железо. Или хотя бы ловко попрячутся. Ул переждал, последний раз осмотрелся — и метнулся по знакомому, как натоптанная тропа, пути. Здесь он крался, намереваясь взять золотые краски, здесь бежал, выискав способ их вернуть…

Вверх по стене, мимо того самого окна, ведущего на лестницу и далее, в главный зал. До крыши, и по ней до угловой башни.

Черепица старая, под пальцами предательски похрустывает, но всё же держит вес тела — полезно быть недорослем! Вдвойне выгодно оставаться тощим, пусть и огорчая маму. Зато решетки тебе — не помеха.

Ул долго, мучительно долго и осторожно протискивал голову меж прутьев, сомневаясь в успехе и ощущая, что упорство сильнее здравого смысла, отступить-то он не способен! Решетка вроде знает и — хотя такое невозможно — поддается. Чуть-чуть, на волос, расходятся прутья. Нещадно дерут по ушам, скоблят кожу, царапают… Готово! Теперь прутья вцепляются в плечи — не пускают, но и удержать не могут. Ещё на ноготь дальше. Ещё. И ещё… Ул повис головой вниз, уткнувшись лицом в стену и цепляясь за прутья оконной решетки крюками напряженных стоп. До пола — падать и падать! В башне намешаны в беспорядке ночные сквозняки и духота прожаренного за день камня. Сэну тут плохо, наверняка. Днем солнце допекает, а ночью холод дерёт ознобом. Хотя толковое одеяло и молодость спасают от многого, тем более…