Дэн Вилета - Дым

— Бедная Ливия, — повторяю я, но уже без издевки. — Думаешь, ты первая девушка, которая пытается понять, что лучше: быть счастливой вместе с хорошим мальчиком или несчастной вместе с забиякой? Это совершенно естественно.

В течение целого мига она как будто готова принять мою мудрость, сесть рядом со мной на кровать и поделиться своей болью. Потом, опомнившись, она скрывается под маской смирения, отдалившей нас друг от друга с тех пор, как муж сошел с ума. И начинает говорить — ее лицо всего в футе от меня — спокойно и сдержанно:

— Чарли сказал, что отец разрезал тебя. От бедра до ребер. Шрам должен быть очень длинным.

Вот так, одной фразой, она поменяла наши роли, и насмешник сам становится объектом насмешки. Ливия готова продолжать, готова повернуть нож в ране. Но я делаю то, чего она никак не ожидает. Я начинаю плакать.

Через минуту она заключает меня в объятия.

В конце концов мы обе оказываемся на кровати. Одежда у нее такая грязная, что оставляет следы на простынях. И еще от нее пахнет по́том и улицей. Все равно я льну к ней, держу под локоть. Хорошо, когда чувства не противоречат стратегии. Я хочу заручиться ее преданностью. Ее щека в дюйме от моей. Она старательно избегает соприкосновения.

— Как чувствует себя отец? — спрашивает она.

— Надеюсь, как всегда. За ним присматривает Торп. Видишь ли, в нашем доме устроили обыск. Думаю, сегодня вся Англия уже говорит о нем. «Безумный барон Нэйлор». Как бы он возненавидел эти сплетни! — Я делаю паузу, пока мои чувства меняются: от гнева к ностальгии. — Ливия, ты помнишь, каким он был?

— Конечно помню. Добродетельный и мягкий. Почти святой. Как знаменитый граф из России, тот, что ходит повсюду в крестьянском платье.

— Толстой? Забавное сравнение! Но нет. Я о том, каким он был до всего этого. Когда ты была маленькой.

— Раньше? Он был… занят. Даже больше того, лихорадочно работал над чем-то. Помню, как он сидел у себя в кабинете, весь заваленный книгами и бумагами. Вечно писал или читал. За обедом много говорил о своих занятиях. В этом месяце — греки, в следующем — задуманная им поездка к антиподам. Он приходил в сильное возбуждение, и я боялась, как бы он не начал дымить перед слугами.

— Он так и не съездил туда. К антиподам. — Неожиданно для себя я улыбаюсь. — Вместо этого он отправился в Аргентину. Четыре месяца отсутствия и всего одно письмо домой. Бродяга!

Ливия молчит, погружаясь в воспоминания. Ее голова склоняется к моей. Она спохватывается в последний момент.

— Мама, почему он сошел с ума?

— Ты же сама знаешь.

— Его победил дым, и папа в нем потерялся.

— Нет. Он ведь бросил дымить, и весьма успешно, надо сказать.

— Но тогда почему?

— Именно поэтому. Он бросил дымить и решил стать святым. Для него это стало бременем, тяжким бременем.

Я хочу рассказать больше, объяснить, как он отказался от своих экспериментов и пытался преодолеть дым одной силой воли; как он менялся, неделя за неделей, пока не стало слишком поздно и стремление достичь святости не довело его до безумия; как он оставил меня и нашу любовь. Но это слишком личные воспоминания, чтобы делиться ими с собственным ребенком. Видя мою нерешительность, Ливия опускает ноги на пол и садится на кровати.

— Мама, я не знаю, когда ты лжешь, а когда говоришь правду. В этом-то и сложность.

Меня больше всего потрясает охватившая ее печаль, ощущение утраты.

— Ты ведь не расскажешь нам, что вы задумали? — продолжает она. — Не откроешь нам ваш великий замысел?

Я качаю головой:

— У меня все точно так же, Ливия. Я не знаю, могу ли доверять тебе.

Это не на шутку сердит ее.

— Я привела вас сюда, мама. Я нашла вам убежище! Я оттащила Томаса в сторону, когда он хотел помешать вам, чтобы вы не инфицировали ребенка. Все это я сделала потому, что ты обещала мне дать ответы.

— Да, ты сделала все это. Но расскажешь ли ты, где вы прятались после того, как Джулиус стрелял в вас? Откуда взялась эта одежда?

Моя дочь молча опускает голову.

— Вот видишь, дорогая моя, на самом деле мы очень похожи.

Я не хочу отпускать ее. Ливия уже дважды оборачивалась, потому что я останавливала ее вопросом — глупым, бесцельным, заданным лишь для того, чтобы урвать еще один миг ее времени. Впервые за много лет мы попытались поговорить по-настоящему, вместо того чтобы обмениваться колкостями через обеденный стол. Но я понимаю, что совсем не имею опыта в этом сложнейшем деле — общения с дочерью.

— Скажи мне, — предпринимаю я новую попытку, подбираясь к более опасной теме. — Чего хочешь ты , чего ждешь от всего этого?

Она бросает на меня озадаченный взгляд, я делаю жест, призванный обозначить обстоятельства, сделавшие нас невольными соратниками, но по сути просто указывающий на кровать. И это тоже весьма уместно: менее часа назад я стояла у кровати на коленях и шарила под ней, пряча свои секреты, словно старуха, опасающаяся воров. Во всей комнате нет ни одного предмета мебели, который запирался бы на ключ.

— Мы с Себастьяном собираемся изменить мир, — поясняю я. — Наверное, и ты к чему-нибудь стремишься.

Надо отдать ей должное: она борется с собой. Хотела выдать что-то банальное и правильное, один из своих заранее заготовленных монашеских ответов. Но немой вопрос был искренним, а Ливии трудно устоять перед искренностью.

— Я хочу снова знать наверняка, — говорит она после долгого раздумья. — Знать наверняка, кто такая я и что есть правда. Я хочу быть невозмутимой, непоколебимой и спокойной. Ты можешь дать мне это, мама?

Она произносит эти слова тихо, так как знает ответ.

— Нет, не могу.

— Что же ты можешь?

Я повторяю то, что говорила и раньше:

— Я могу дать миру справедливость.

— А добродетель?

— Справедливость и есть высшая добродетель, — отвечаю я, цитируя одного из любимых греков мужа.

Дочь морщит нос, разворачивается и уходит.

А я снова берусь за щетку и заканчиваю расчесывать волосы.

Я собираюсь загасить лампу, но в дверь стучатся. Стучатся тихо — так, чтобы не услышали остальные обитатели дома. Удивленная этим потоком посетителей, надеясь и страшась увидеть на пороге Ливию, я открываю дверь. За ней стоит мистер Грендель — в белой сорочке, чрезвычайно смущенный, натруженные руки теребят ночной колпак. Странный он человек, робкий и угодливый; до того стеснительный, что я еще ни разу не видела, как от него исходит дым. На свете не так много мужчин, которые, встав на пороге моего будуара, не окидывают мою фигуру хотя бы мимолетным взглядом.

— Мистер Грендель! Ваш визит не слишком уместен.

— Прошу прощения, — говорит он покаянным шепотом, со склоненной набок головой. — Вы позволите? Я увидел, что у вас горит свет, а тут кое-что… Понимаете, это очень важно.