Дэн Вилета - Дым

— Зачем показывать это мне? — выдавливает он из себя короткий вопрос.

— Вам обязательно следует понять, мистер Купер, на что готовы люди ради добродетели. Тогда вы поможете нам, когда настанет время.

Чарли пытается осознать услышанное, но ее революция слишком грандиозна для него, слишком необъятна. То, что ему понятно, гораздо меньше по размерам. И находится в соседней комнате.

— Вы обещаете, что ребенок не пострадает? — спрашивает Чарли и удивляется тому, как решительно звучит его голос.

— Если хотите, я пообещаю. И это будет правдой. Но вы не поверите мне. И действительно, почему вы должны это делать? Взрослые лгали вам с рождения.

Леди Нэйлор встает, обходит Чарли и открывает дверь, оказываясь так близко от него, что он замечает усталые морщинки вокруг глаз.

— И скажите мне, мистер Купер, что он значит для вас, этот мальчик? Множество таких мальчиков страдали и погибали на протяжении вашей жизни, а вы не обращали на них ни малейшего внимания. Это происходит и в джунглях, и на наших королевских плантациях, где дети собирают редкие цветы, которые мы импортируем тоннами.

Прежде чем Чарли успевает ответить, леди Нэйлор наклоняется к нему, придвигая губы к его уху:

— Поговорите с моей Ливией, Чарли. Я не могу до нее достучаться. Расскажите ей о нашей сегодняшней беседе. Скажите ей, что я рада тому, что она… Но вы и сами знаете, что сказать.

— Боюсь, мы с вашей дочерью больше не разговариваем.

— Не разговариваете? О, какое вы дитя, мистер Купер! Милое, очаровательное дитя.

Позднее, когда все снова собираются в продуваемой сквозняками комнате Томаса, Чарли передает остальным содержание беседы. В доме так холодно, что он не чувствует рук и ног, а единственный источник света — полоска серебристого неба в щели между ставнями. Говоря о шраме, о том, как его рука касалась тела леди Нэйлор, Чарли рад тому, что вокруг темно, рад тому, что и он не видит выражения лица Ливии, и она не видит краски, мгновенно заливающей его скулы.

— Дым растет во мраке нашей печени, — сухо подытоживает Томас, когда Чарли умолкает. — Суинберну это не понравится. Ему вместе с его братией конец, как только это станет известно.

Ливия не согласна.

— Почему? Что это меняет? Дым тот же, что и всегда: видимое проявление порока. Глупо скрывать правду, которая ничего не значит.

Чарли слышит, как реагирует Томас: пожатие плеч, взмах руки. Как хорошо они знают друг друга, и это особенно заметно в темноте. На миг он словно очутился в дортуаре школы, где они делились тайнами.

— По крайней мере, сегодня мы узнали одну вещь, — говорит Томас чуть погодя. — Пройдет семьдесят два часа, и в мальчике что-то начнет меняться. Как бы это ни выглядело, Себастьяну и леди Нэйлор нужна такая перемена. Значит, у нас есть три дня, чтобы все выяснить. Это связано с канализацией. Мы должны попасть туда и посмотреть.

Чарли прислушивается к себе и понимает, что он согласен. Есть только одно «но».

— Мы не знаем, куда идти. Да, канализация. Но как мы туда попадем?

— Нужен план.

— Если мы выкрадем чертеж, она заметит. А срисовать мы не сможем — слишком большой.

— Достаточно пометить входы. И те куски, которые различаются на двух схемах. Думаю, это тайные проходы. Должно быть, Себастьян построил их втихую.

— Это мысль!

— Ливия, вот кто додумался до этого.

Чарли слышит, как она встает в темноте. Ощущение такое, будто он застал их двоих во время сговора. Будто они потихоньку от него строили планы на будущее.

— Спокойной ночи, — говорит Ливия, стоя у двери, слова ее звучат взволнованно и гневно.

— Спокойной ночи, — отзываются мальчики и плотнее придвигаются друг к другу, чтобы защититься от холода.

Наконец Чарли засыпает и видит сон: некто, одетый в черное, и за ним тенью следует собака.

Чарли не понимает, Джулиус это или Ренфрю.

Ливия врывается ко мне, когда я готовлюсь ко сну — распустила волосы и расчесываю их, сидя на единственном шатком стуле. У хозяев не оказалось зеркала, и странно, что мне остро не хватает собственного отражения. Волосы спутались и засалились от впитавшейся в них городской сажи. Неплохо бы принять ванну до того, как мы с Себастьяном отправимся менять мир.

С удовольствием отмечаю, что Ливия вне себя. Конечно, черты монашки все еще проглядывают в ее облике, я узнаю свою многострадальную дочь, которой приходится терпеть колкости матери. Однако главное ее переживание сейчас — гнев, и она стоит передо мной, уперев руки в бока.

— В штанах ты выглядишь смешно, — говорю я, пока она, разъяренная чем-то, беззвучно глотает воздух. — Я попросила Себастьяна купить мне несколько платьев, вот они. Можешь взять зеленое, мне оно коротковато.

Она полностью пропускает мимо ушей мои слова и всасывает струйку дыма, которая выползла из ноздри.

— Ты говорила с Чарли, — наконец выдает она. — Ты снимала при нем одежду!

— И поэтому ты пришла сюда? Тебя огорчило то, что я нарушила правила этикета. Но это не все. Ты ревнуешь. Ревнуешь свою старую, усталую мать. Вот как далеко все зашло.

— Не понимаю, о чем ты.

Я разглядываю ее; мне нестерпимо хочется прикоснуться к ней и предложить мир. Однако в словаре наших отношений таких понятий нет, и, кроме того, я счастлива видеть дочь в расстроенных чувствах. Слишком устала я от ее чопорности.

— Бедная моя Ливия, — говорю я. — Едва Чарли поздоровался с тобой и Томасом в дверях, мне все стало ясно. Весь твой маленький роман как на ладони. Ты убедила себя, что предала его, как-то так. Что ты полюбила другого, раз и навсегда, к своему неизбывному стыду. И какие свирепые взгляды ты на него бросала: как торговка рыбой на покупателя. Но при этом сердце твое рвалось ему навстречу. Чарли — живой и невредимый! А может, не сердце, а другой орган.

Дочь вспыхивает и подчеркивает свои слова дымом:

— Не будь такой вульгарной, мама!

— Вульгарной? А что такое любовь, по-твоему? Сонеты и обручальное кольцо? Пожалуй, пришло время поговорить с тобой о цветочках и пчелках.

Она вздрагивает и напрягается, будто намерена броситься на меня — на человека, который бездушно насмехается над ее душевной болью. Мне становится стыдно, и я вдруг понимаю, что боюсь дочери, боюсь, что она не одобрит мои решения и планы. Лучше пусть она ненавидит меня из-за моей холодности, но не оценивает мои мотивы и не заключает, что они являются недостойными. «Я потеряла совесть», — написала я однажды Себастьяну в одном из писем, которые готовили почву для нашего партнерства. Но выходит, что я просто отослала ее в школу. Теперь она вернулась ко мне в грязных штанах.

Я пробую применить иной подход. Встаю со стула, делаю шаг, осторожный и рассчитанный, и вижу, как она отступает. Еще пара шагов — сначала моих, потом ее — заставляют Ливию вжаться в стену. За те полторы недели, что я мучилась страхом за нее, моя дочь изменилась, стала красивее, увереннее в себе и в то же время ранимее. Я вижу в ней себя, надо лишь накинуть несколько лет, — себя в тот день, когда отец сообщил мне о предстоящей свадьбе. И я смягчаюсь.