Дэн Вилета - Дым

Я спрашиваю Джулиуса, куда мы идем.

— Вперед, — произносит он бесцветным голосом, широко разевая сломанную челюсть.

Вперед. Да будет так: вперед, во имя государства. Подобно мне, Джулиус стал его слугой. Государство не привередливо, принимает на службу всякого, кто пригоден для достижения его целей, а на личные мотивы не обращает внимания. Точнее, использует их себе во благо, вплетая их в ткань своих нужд. Но чего хочет этот сломленный юноша из ночного кошмара? Почему он так спешит? Хочет отомстить Томасу, как я понимаю; и убить свою мать. Стоит упомянуть мистера Аргайла или леди Нэйлор, как из Джулиуса изливается темнота, которую я стараюсь не вдыхать. Мой человек, Босуэлл, раз или два угодил в это облако; белки его глаз побурели. Джулиус, как я начинаю сознавать, не безумец. Он — то, из чего сделано безумие.

Наконец мы на месте. Вернее, рядом. Нас останавливает барьер, решетка из железных прутьев толщиной с запястье, между которыми можно просунуть руку и плечо, но и только. Яркий свет, необыкновенно ровный и безжизненный, бросает полосатую тень на наши приближающиеся фигуры. Я жестом велю Босуэллу поставить фонарь на пол, затем прижимаю живот к прутьям, прикасаюсь щекой к их ржавому холоду. Со своего места мы можем видеть лишь небольшую часть пространства за решеткой — какое-то помещение, рабочий стол, тонкую шею и заколотые кверху волосы леди Нэйлор. Ее тело и ноги скрыты за спинкой кресла, и даже голова более чем наполовину загорожена стальной фермой, которая поддерживает потолок, располагаясь между нами и баронессой. На столе рядом с леди Нэйлор разложены инструменты и стоят сосуды, самый крупный из которых — стеклянная бутыль в форме луковицы — наполнен дегтем. У другого конца стола склонился над ребенком мужчина. Он ничем не примечателен: какой-то зеленщик с кривой шеей и мясистыми розовыми щеками. Ребенок — чужестранец со смуглой кожей — привязан к стулу. Нам видна только его голова, которая поднимается над столешницей примерно до основания шеи. Демон капитана ван Гюисманса выглядит неважно: рот широко открыт, клочья волос торчат над ушами. Он будто линяет. Из его пота и боли рождается новый мальчик.

Мы даже не пытаемся сломать решетку. Концы прутьев вделаны прямо в пол и потолок. Чтобы преодолеть эту преграду, понадобится час времени и кирка. Итак, нам остается лишь одно. Босуэлл тоже это знает. Когда я оборачиваюсь к нему, ружье уже приставлено к его плечу.

— Куда целиться? — спрашивает он. Говорит он тихо, но в голосе все равно слышится радостное нетерпение.

— В мать, — говорит юноша-марионетка. — Накажите мать.

Он канючит, как ребенок, выпрашивающий лакомство; показывает пальцем, сломанным в основании и оттого выгнутым вбок там, где палец не должен гнуться.

— Мать. Мама . Сейчас, сейчас, сейчас!

Его язык лезет Босуэллу в ухо.

Но Босуэлл колеблется.

— Трудный выстрел, — наконец говорит он. — Мешает ферма. — И, спустя мгновение: — Может, ребенка?

И да поможет мне Бог, в глубине души я знаю, что он прав. Если мы хотим положить этому конец (чем бы это ни было), если хотим сорвать этот инфернальный план, так будет надежнее. Ребенок — ключ ко всему. Ашенштед и леди Нэйлор заплатили целое состояние, чтобы тайком привезти его в Англию. Даже сейчас она все время поглядывает на мальчика, будто чего-то ждет — какого-то откровения или события. Как только он будет уничтожен, мы сможем арестовать ее в удобный для нас момент. Она — леди, принадлежащая к высшей знати, и имеет право на суд. Ребенок — совсем другое дело. И в конце концов, это наш долг. Во имя королевы и отчизны, ради блага государства мы обязаны исполнить его.

Босуэлл смотрит на меня своими глазами, застланными дымом. В них читается нетерпение. Он ждет приказа от командира. Я посылаю ему ответный взгляд. По другую сторону решетки, в той части помещения, которая нам не видна, раздается оклик — расстояние съедает слова. Леди Нэйлор встает и что-то отвечает; в руке, попавшей в наше поле зрения, она держит короткоствольный пистолет. Она делает шаг, жестикулирует, распоряжается. Патрицианским тоном.

Дым ее сына заполняет наши легкие.

Босуэлл пробует его, лижет, принимает решение. Его палец ложится на спусковой крючок. Моя ладонь бьет по стволу, когда пуля уже движется внутри его: я чувствую горячую дрожь ее полета. Между прочим, это государственная измена, не больше и не меньше, намеренный срыв возложенной на меня миссии. Чем это вызвано? Порядочностью, должно быть, нелюбовью к смерти. Выходит, ведьмоискатель во мне утратил бездушную любовь к законности. Слишком долго я пробыл директором школы.

Выстрел оглушает меня. Пуля попадает в стол, взрывается стекло. Дальше все происходит очень быстро. Босуэлл готовится сделать второй выстрел, но Джулиус забирает у него ружье. Не вырывает его, не отбирает — просто берет в свои переломанные руки. Берет, разворачивает, замахивается им и на один дюйм погружает в лицо Босуэлла. Тот испускает дух еще до того, как касается земли. Черное облако выскакивает из него и тут же льнет к груди Джулиуса, как пес, поменявший хозяина. Затем Джулиус направляет дуло на меня.

Он дает мне время вытащить кольт. Бог знает, что за мысли сейчас мелькают в его голове, но на лице отражается не ненависть, а угрюмая обида из-за того, что он не получил желаемого. Я нашариваю кобуру, достаю оружие, но не могу продеть палец в спусковую скобу. Заканчивается все тем, что я роняю револьвер. Упав, он вращается между моих ног.

Джулиус стреляет в меня. Он попадает в мой толстый живот, туда, где ремень пересекает пупок. Я падаю не сразу, как бы запоздало, и смотрю, как он возвышается надо мной: рот широко открыт, оттянутые губы обнажают беззубые десны. Он вкушает дым, идущий из моей раны, как пар из трубы отопления. Проходя через его тело, дым меняет цвет и становится вдвое гуще; разворачивается за его спиной словно флаг. Джулиус стоит и пьет меня, пока его пальцы взводят курок для следующего выстрела.

Вдруг за его спиной кто-то появляется. Тот, со скучным лицом зеленщика. Я сразу понимаю, что это не человек. Он не дымит. Стоит по ту сторону металлических прутьев, в одном футе от Джулиуса, стоит в гуще его дыма, в самой сердцевине, и не добавляет ни капли собственного. Доброе лицо, как выясняется на близком расстоянии: полное, румяное, безволосое. Зеленщик просовывает руку между прутьями. В ней зажато оружие миледи: беретта, с двумя стволами, с орнаментом на коротком дуле. Кончик пистолета вжимается Джулиусу в шею.

Возникает пауза, момент сговора, желание загадывается и исполняется — юноша и зеленщик обмениваются взглядом. Два монстра из соседних преисподних: один не дымит, второй истекает первобытной алчностью. Потом звенит выстрел. Когда Джулиус падает, я замечаю в его дыме нечто новое для себя, нечто первоосновное и вездесущее, чего не замечал раньше. Это растворитель, в котором осаждается все его зло. Это ненависть к самому себе, жажда саморазрушения. Отчаянное стремление найти покой. Джулиус падает лицом вперед, на решетку; опускается на колени перед зеленщиком. Тот поворачивается ко мне. Пистолет поворачивается вместе с ним. Зеленщик спокойно целится в мое тело.