Дэн Вилета - Дым

Словно надеясь, что движение поможет избавиться от воспоминания, Чарли поднимается на ноги. Едва встав, все еще оглушенный, он видит то, что увидел Джулиус.

За ними наблюдает Ливия.

И, судя по ее взгляду, уже довольно давно.

Она стоит в коридоре, в полушаге от открытой двери, в идеально-белом платье, нарядная, будто собирается на бал: щеки припудрены, волосы заколоты высоко на затылке. Чарли кажется странным, что в такой момент он замечает все эти детали. И одобряет. Прическа идет Ливии, подчеркивает изящную шею. В ушах на серебряных колечках покачиваются две жемчужины.

— Мисс Нэйлор! — Чарли поднимает руку в приветствии, но тут же роняет ее. Все общественные условности сметены. По его обнаженной, испачканной черным груди пробегает внезапная дрожь — он замерз. Песочные часы с одной стороны тоже присыпаны сажей, словно им пришлось пережить бурю.

К удивлению Чарли, Ливия не убегает, а, наоборот, заходит в зал, подлезает под веревки, пробираясь на ринг, проходит мимо Чарли и склоняется над Томасом, который так и сидит на паркете. Подол ее платья соприкасается с сажей. Голос ее выдает отвращение к увиденному. Но есть в нем и кое-что еще… Жалость.

И это смягчает ее слова:

— Вы должны немедленно покинуть этот дом, мистер Аргайл. Он покалечит вас.

Томас мотает головой, хрипит что-то, слышное только Ливии. Она сердито вспыхивает и тоже трясет головой:

— Нет, я не могу.

Опять хрип. На этот раз Ливия выпрямляется. Жалость исчезла из ее голоса.

— Я не покажу вам лабораторию, мистер Аргайл. И вы уедете отсюда, как только будут сделаны необходимые приготовления.

Лишь после этого она обращается к Чарли:

— Приведите его в порядок, мистер Купер, и побыстрее. Сегодня канун Нового года, и мама устраивает праздничный ужин. В шесть часов.

За ужином Джулиус собран, мил и внимателен по отношению к матери. Ссадина на скуле едва угадывается. С каждым новым изысканным блюдом его настроение все больше улучшается. От вина он отказывается и напоминает леди Нэйлор, что он всего лишь школьник: его учитель этики и дыма не одобрил бы такого излишества. При этих словах он ослепительно улыбается Томасу, который сидит прямо напротив него.

Лицо у Томаса багровое и бугристое, один глаз полностью скрыт за распухшей щекой. Второй глаз окружен болезненной желтизной, которая уже сменяется различными оттенками фиолетового, коричневого и черного. Наутро он будет выглядеть еще хуже. Но Чарли больше обеспокоен повреждениями на теле Томаса. По тому, как он сидит — накренившись, словно корабль с пробитым дном, — видно, что ему больно. Чарли и сам морщится, когда делает слишком глубокий вдох. Его ребро чувствительно ко всему, и ест он, далеко отставив локоть, чтобы не задеть грудную клетку.

Время до ужина проходит в попытках привести себя в пристойный вид. Одну только сажу приходится оттирать несколько часов: у Томаса выступают слезы, стоит мочалке коснуться его избитого тела. С огромным трудом он натягивает брюки и рубашку, однако неизменно отказывается, когда Чарли предлагает помочь; сидит по несколько минут над каждым носком, не в силах дотянуться до ног. В конце концов, уже одетый, с галстуком, который распластался на груди, словно раздавленная бабочка, Томас забирается на кровать и лежит там без движения, пока Чарли меряет комнату шагами, не зная, что сказать.

— Давай следующий Новый год проведем у моих родителей? Там спокойнее.

Томас даже не улыбается. Возможно, он не верит, что проживет столько времени.

В назначенное время они добредают до столовой, обессиленные, хромающие, в неначищенных ботинках, разительно контрастируя с леди Нэйлор в ее великолепном наряде и Джулиусом в элегантном сюртуке. Ливия надела платье с высокой талией и к нему — рубиновый кулон, который удивительно идет ей. Ни она, ни ее мать не высказываются по поводу внешнего вида Томаса. Когда во время еды рана на его губе открывается, баронесса протягивает ему свой платок.

За полчаса до полуночи леди Нэйлор и Ливия извиняются и покидают гостей. Они хотят быть с бароном, когда пробьют часы, — такова семейная традиция. За большим столом остаются трое школьников. Джулиус тут же накладывает себе еще пирога, потом забрасывает ноги на соседний стул, устраиваясь поудобнее. Почти сразу после этого в столовую входит мистер Прайс. Он не говорит ни слова и становится возле стены, прямо за спиной у Томаса и Чарли. Как полагает Чарли, у камердинера в руках что-то есть — но оборачиваться Чарли не хочет. Все молчат. Слышно только звяканье вилки, когда Джулиус берет с фарфоровой тарелки очередной кусочек пирога.

Полночь никак не наступит. Минуты едва ползут. Чарли окаменел от сознания того, что сзади — мистер Прайс, способный наброситься в любую секунду. Что у него — хлыст, дубина, ружье? Но не может же Джулиус быть таким безумцем! Однако он тут же вспоминает, как несколькими часами ранее, после драки, ощупывал пол боксерского ринга в поисках леденцов. Все было покрыто тончайшей, как угольная пыль, сажей.

Кто знает, насколько безумен Джулиус?

Проходит еще одна минута. Джулиус отодвигает тарелку, но не выпускает из руки вилку, постукивая ею по зубам. Позади них мистер Прайс начинает напевать «Правь, Британия».

Без трех минут двенадцать к ним присоединяется Торп: он быстрым шагом подходит к столу и начинает возиться с бутылкой шампанского, которая охлаждалась в серебряном ведерке. По сравнению с верзилой Прайсом этот опрятный, замкнутый человек кажется хрупким и слабым, но напряжение в столовой разом исчезает. Когда Чарли поднимает свой бокал и подносит его к бутылке, протянутой Торпом, он не может сдержать дрожь в руке: так велико облегчение. В полночь часы в углу начинают играть негромкую мелодию. В натянутой тишине мистер Прайс бодро, с ядреным шотландским акцентом, затягивает песню «Доброе старое время». Никто не подхватывает.

Как только мистер Прайс заканчивает последний припев, Чарли быстро встает:

— Я иду спать.

Мистер Торп опускает бутылку.

— Очень хорошо. Я посвечу вам и мистеру Аргайлу.

Чарли подозревает, что дворецкому велели довести их до спальни целыми и невредимыми.

Но едва Томас начинает нелегкий подъем со стула, Джулиус наклоняется через стол и хватает его за руку. Его голос спокоен и не тронут гневом:

— Послушайте-ка, Аргайл: моя мать права. Сначала мне не понравились ее слова, но глупо отрицать очевидное. Мы родственные души. Нам следует подружиться.

Томас застывает, впивается взглядом в его лицо и неожиданно выплевывает струю дыма. Ей сопутствует отвратительная вонь, а также отрыжка, свидетельствующая не столько о злости, сколько об отчаянии. Джулиус отодвигается, потом смеется и знаком приказывает камердинеру открыть окна.