Дэн Вилета - Дым

— Я часто разочаровываю людей.

Леди Нэйлор улыбается:

— Могу себе представить. — Она переводит взгляд на письмо, лежащее на столе. — Есть новости из парламента. Только что пришли. Сегодня рано утром состоялось заседание. Прямо в день новогоднего праздника, невероятно! Такого еще не бывало. Спикер поставил на голосование поправки к Закону о чистоте королевства. Большинство депутатов, конечно, разъехались из-за праздника. Поправки приняты. Эмбарго продлено без всяких изменений. Это полный триумф тори. Боюсь, ваш добрый доктор Ренфрю придет в отчаяние. — Она смотрит на них с болью и укором. — Мы живем в роковое время, господа. Решается будущее нашей страны. А вы ведете себя как дети и играете в прятки.

Она отпускает ладонь Томаса бесцеремонно, чуть ли не грубо. Настает черед Чарли. Вблизи ее лицо выглядит осунувшимся, даже изможденным. Раньше он этого не замечал.

— Полагаю, вы воздержитесь от того, чтобы сообщать сведения о состоянии моего мужа кому бы то ни было, даже своим родным. Будет лучше, если все сочтут, что вы ни разу не видели его. Он прикован к постели. Этого вполне достаточно. Надеюсь, вы согласны.

Она сжимает его руку напоследок, отворачивается от обоих, возвращается в кресло.

— Это все. Прощайте, джентльмены. Bon voyage.

— Разве утром мы с вами не увидимся?

— Мне надо работать.

Это последнее, что они слышат от баронессы. Она склоняет голову и окунает перо в чернильницу. Должно быть, в ее мыслях они уже перестали существовать.

За дверями кабинета леди Нэйлор они встречают Ливию. Очевидно, она дожидалась мальчиков — но при их приближении внезапно удаляется прочь. Чарли бежит за ней, но вскоре останавливается и окликает ее.

— Завтра мы уезжаем, — кричит он.

Ливия поворачивает к ним голову и в тот же миг срывается на бег. Тонкие черты ее лица искажены судорогой. А потом происходит невозможное: капля дыма, серо-голубая и почти жидкая, скатывается из ее ноздри на верхнюю губу. Девушка скрывается за углом. Издалека до них долетает одно слово, приглушенное, хотя ей наверняка пришлось повысить голос:

— Adieu.

Я не сплю. Есть такое место, не-сон, куда я могу попасть совершенно свободно. Там человек может видеть сны, но не находит покоя. Это такая комната с неплотно прикрытой дверью. Я пытаюсь сопротивляться, но опять и опять меня притягивает к ней, тяну на себя дверь, просовываю внутрь лицо (только лицо!). Внутри сижу я, но другой я, с железным кольцом на шее, а на обоях дают бал — танцуют тысячи grandes dames. Золотые на розовом. Из меня (другого меня, того, на которого я смотрю) течет дым и выжигает в стене мой силуэт. Это мешает танцовщицам. Когда сквозь раздвинутые гардины проникает мерцание рассвета, я пребываю в изнеможении, мое лицо все еще размером с тыкву. Фазана, который неустанно нес караул у нас под окнами, пока мы гостили здесь, нигде не видно. Возможно, его больше нет с нами. Вчера вечером подавали суп из фазана.

Утром все идет не по плану. Экипаж ждет нас, и Торп велит слугам грузить наш багаж, но на козлах сидит не Харрингтон — кучер, что привез нас сюда, — а мистер Прайс, причем с тяжелым ружьем на коленях. Когда я спрашиваю, с какой стати он туда забрался, Прайс бурчит в свой шарф несколько фраз:

— Приказ баронессы. Шайка цыган. Замечены всего в десяти лигах отсюда. Нужен тот, кто умеет обращаться с оружием. На всякий случай.

Он отрезает кусок от плитки табака и принимается его жевать. Торп открывает нам дверцу; на его лице не отражается ничего. Чарли залезает первым.

— Через несколько часов мы уже будем в курьерском, — говорит он.

Меня пронзает острая зависть. Душа Чарли создана для надежды. Моя увязла в месиве недоразумений и проблем.

Вслед нам никто не машет. Как только дверь захлопывается, Торп идет к дому и поднимается по ступеням крыльца. Встает солнце и принимается изгонять из низин туман. По гравию хрустят колеса. В задней стенке экипажа есть окошко; мы с Чарли прижимаемся лбом к стеклу и смотрим, как удаляется поместье. После нас остается куча конского навоза. Лают собаки, поет утреннюю песню петух. Мы выезжаем за ворота.

Не отъехав от усадьбы и двух сотен ярдов, экипаж останавливается. Прежде чем мы успеваем открыть дверь и спросить, в чем дело, до нас доносится голос Прайса, который с кем-то препирается:

— Нельзя. Мне не велено… — И: — Ваша мать знает?

— Езжайте, — говорит Ливия, влезая в карету в юбке и жакете из темной шерсти. — Я провожаю джентльменов до станции. И побыстрее, не то опоздаем на поезд.

Прайс неохотно возобновляет движение. Ливия садится напротив нас и направляет на нас хмурый взгляд.

Если мы и питаем какие-то надежды на объяснение с ее стороны, они не сбываются. Но все и так ясно. Ливия и Чарли не попрощались. Они нравятся друг другу, только Ливия не из тех девушек, которые поднимают шум из-за подобных историй. Однако нас, сидящих в экипаже, теперь трое, то есть на одного человека больше, чем нужно для такого разговора, и поэтому она мрачно смотрит на меня, пока Чарли смущенно спрашивает, как она поживает, хорошо ли спала, здорова ли. Если бы я мог, то выбрался бы наружу и оставил бы их наедине с их чувствами, но на козлах только одно сиденье, и на нем восседает Прайс, с ружьем потолще моей руки. Тогда я закутываюсь в пальто и притворяюсь, что задремал. Ту комнату я нахожу без труда. Дверь лишь прикрыта. Щекой я касаюсь дерева, в моем кулаке зажата рукоятка. Что плохого, если я гляну всего одним глазком?

Я просыпаюсь — если и вправду просыпаюсь, — когда в окно кареты проникают лучи утреннего солнца и падают мне на лицо. Моргая, я выглядываю наружу, наблюдая, как вырастает из своей длинной тени ветряная мельница. Меня охватывает острое чувство дежавю. Я видел эту мельницу, при таком же освещении, по дороге в поместье, и тогда это тоже случилось при выныривании из глубин сновидения, когда его приливы и течения еще тянули меня обратно за руки и за ноги. Затем я понимаю, что разбудило меня не только солнце. Мы остановились.

То, что происходит впоследствии, выглядит путаным, и нарушение законов логики пугает меня не меньше, чем сами события. Начинается все с птиц, со взрыва птиц: стая выстреливает из мельницы, как из пушки. Скворцы. Должно быть, их тысячи — словно струя чернил забрызгала небо и замазала, окутала, рассеяла солнце.

Потом (как это может случиться потом , а не до того ?) слышен треск настоящего, ружейного выстрела, за ним — ожидаемо? — то ли вопль, то ли ржание. В этом звуке столько человеческого и столько конского, что я не могу определить его источник. Экипаж дергается и накреняется; Чарли вскрикивает, а я не могу нащупать чертову ручку на дверце. Открываю я ее в тот самый миг, когда выстрел настигает вторую лошадь. Но выстрел — неподходящее слово. Кажется, что лошадь зарубили топором — кусок размером с кулак вырван из конской шеи, после него остаются лохмотья плоти и костей, животное валится на землю, затягивая упряжь. Я вижу, как Прайс соскакивает с козел и шлепается в грязь; не столько слышу, сколько вижу, как он орет, обращаясь к нам и веля искать укрытие. Позади него лошадь, которую подстрелили первой, покрывается пеной, удивляясь тому, что ее копыто мертвым грузом болтается на нитке кожи.