Дэн Вилета - Дым

Опять к Лиззи возвращается злость, словно принесенная сквозняком.

— Ну и что? Он правды не боится.

И она умолкает, наклоняясь над своим пациентом. Ее пальцы запачканы углем и кровью.

Следя за тем, как работает Лиззи, Ливия удивляется тому, как много увидела и поняла эта деревенская девушка. И когда успела? Общалась с Томасом три или четыре раза. Нет, даже не общалась. Просто оказывалась поблизости. Поздоровалась раз или два, бросила на него взгляд, проходя мимо по коридору. И все же увидела его яснее, чем Ливия.

Она отступает на шаг в сторону, для лучшего обзора, и изучает Томаса. Его лицо выглядит непривычно голым — Лиззи выбривает волосы вокруг раны. Несмотря на всю ее возню с водой и тряпкой, угольная пыль присутствует везде и уже въедается в неприкрытую кожу. Она останется там навсегда — чернильным пятном, вытекающим из-под линии волос на верхнюю часть щеки. Половину уха срезало выстрелом, на месте заживающего шрама появляются неровные бугры. Урод? Да, несомненно. Но впервые Ливия обнаруживает в Томасе то, чего не замечала раньше: благородство. То благородство, которое не имеет никакого отношения к генеалогии и лотерее рождения. Глаза Томаса открыты, но он смотрит невидящим взглядом. Вскоре один глаз исчезает под свежей повязкой. Голова покрывается слоями белого хлопка, быстро меняющего цвет на серый.

Возвращается Чарли с шестигаллонным ведром. Через края выплескивается черная вода. Когда Ливия отходит, чтобы помочь ему, с кровати больного доносится торопливый шепот, напоминающий шипение чайника.

— Лихорадка, — говорит Лиззи и гасит лампу. — Это он бормочет во сне.

В следующий миг опять наступает темнота, но теперь она обрела плоть — благодаря горячечному бреду больного.

Вскоре Ливия узнает, что в темноте нет ни дней, ни ночей. Они едят, когда чувствуют голод, и учатся узнавать еду по вкусу, а не по виду; спят на узких койках, когда испытывают усталость; ходят по туннелю, когда нужно размяться. За пределами своей комнаты они обнаруживают еще несколько помещений, связанных системой веревочных перил для перемещения в темноте. Некоторые заполнены едой, одеждой, мебелью, инструментами — как будто рудокопы готовятся к осаде. В двух комнатах стоят гигантские бочки с водой. Еще одна служит общественной уборной. Дальше туннель ведет к голому срезу угольного пласта, странно мягкого на ощупь.

Приходят и уходят разные люди. Лиззи не живет с ними, а лишь наведывается время от времени, меняет Томасу повязки и проверяет, не загноилась ли рана. Заглядывают к ним и мистер Мосли, и Джейк, вежливо спрашивая о состоянии больного. Иногда их сопровождают другие мужчины, которых Ливия знает только по голосам или по общим очертаниям — в тех случаях, когда Лиззи ненадолго зажигает лампу. Возможно, посетителям интересно, что здесь делают три отпрыска знатных семейств, но ни один не облекает это в слова.

Прислушиваясь к их разговорам, Ливия заключает, что все эти люди принадлежат к узкому кругу вождей революции, что вызревает здесь, в подземных глубинах. Сама она лишь однажды вступает в соприкосновение с одним из этих «активистов» — когда на ощупь пробирается в уборную и натыкается вытянутыми руками на мужское лицо с жесткими усами, висящее в темноте на уровне ее талии. Воображение дорисовывает остальное: сидящий на корточках человек со спущенными штанами. Она вскрикивает и отскакивает прочь.

— Простите! Я не знала…

Человек сипло смеется:

— Простить за что, милая? Тут темно, как в барсучьей норе. Все могут ходить нагишом, и никто знать не будет.

Ливия слышит, как он встает и натягивает штаны.

— Не тревожьтесь, милая, я не буду вам мешать. Присмотрю за входом, если желаете, чтобы никто не спугнул вас. Вы, молодежь, стеснительны в таких делах.

Мужчина старательно топает к двери, чтобы Ливия знала, где он находится. Если им доведется встретиться при свете, она его не узнает.

В этом слепом, безликом мире, где оказалась Ливия, остается лишь говорить, и они ведут долгие беседы — шепотом, сидя на полу, прислонясь спиной к стене, так, как человек говорит сам с собой, с новообретенной откровенностью. В основном говорит Ливия, а Чарли слушает. К ее удивлению, их беседы нередко перерастают в споры.

— Что ты подумал обо мне при первой нашей встрече? — спрашивает она. В темноте можно не переживать из-за того, что вопрос обнажает ее тщеславие.

— Что ты строгая.

— Строгая?

— Да. Воображала. И еще красивая.

— Значит, теперь, когда ты не видишь меня, я для тебя только воображала.

— Ты стараешься быть святой, вот что я имел в виду. Но тебе это не идет.

— Не идет? Другими словами, по сути я плохая?

Он задумывается над этим и думает дольше, чем это нравится Ливии.

— Не плохая, нет. Ты — это ты. — И добавляет чуть погодя: — Мы не выбираем, какими явиться на свет.

После этого Ливия отодвигается, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Во время следующего разговора Ливия невольно стремится наказать Чарли за это «тебе не идет». Тот сам дает ей удобный повод. Он хочет узнать, что случилось с отцом Томаса, что за преступление он совершил.

Ливия не сразу удовлетворяет его интерес.

— Ты не знаешь? — вопрошает она, якобы придя в крайнее удивление. — Ты, его лучший друг, не знаешь этого?

— Томас сказал только, что его отец кого-то убил. Я думал, что когда-нибудь услышу подробный рассказ, но он больше никогда не заговаривал об этом.

Ливия слышит боль в голосе Чарли и лишь тогда отдает себе отчет в том, что делает. Ей становится стыдно.

— Я расскажу тебе то, что слышала от мамы, — говорит она.

Они лежат бок о бок на одеяле, брошенном на пол в углу комнаты. Их локти почти соприкасаются; Ливия чувствует, как волосы Чарли ласкают ее кожу. В последнее время они часто так делают — почти касаются друг друга. При свете, когда все видно, Ливия осудила бы подобную вольность. Но в темноте некому отчитать их за такую близость.

— Говорят вот что. Отец Томаса поссорился с одним из своих арендаторов: тот уверял, будто мистер Аргайл позволил себе лишнего с его женой. Средь бела дня он ворвался в таверну и пробил тому человеку череп. Его арестовали и судили, но потом он скончался в тюрьме, приговор так и не привели в исполнение. Мама говорит, что он простыл. Томасу только исполнилось одиннадцать. Когда новость дошла до матери Томаса, она уже была больна. Опухоль в груди. На поместье висело много долгов, они бедствовали, но мать Томаса упорно отказывалась от помощи. Все полагали, что она отправила сына в местную школу. Это где-то на севере, там есть заведение для детей мелкой знати. Но похоже, она оставила его при себе, чтобы он за ней ухаживал. Жили они очень уединенно: гостей не принимали, до ближайших соседей — двадцать миль. Поэтому никто не обращал внимания — никто из тех, кто мог бы вмешаться, — пока она не умерла. Но после ее смерти этим занялись адвокаты. Как говорит мама, они всегда так делают. Поместье решили отдать на попечение дяди Томаса, брата его отца, до тех пор, пока Томасу не исполнится двадцать один год. Его зовут лорд Уэсли, он из Пемброкшира. Кажется, лорд Уэсли так и не приехал туда. Послал вместо себя управляющего. Мама говорит, что управляющий нашел в доме одного лишь Томаса, который командовал бандой деревенских оборванцев. Все слуги разбежались. Тогда управляющий написал лорду Уэсли, тот написал моей маме, и она похлопотала о его отправке в школу.