Дэн Вилета - Дым

— Не нужно меня опасаться, — успокаивает ее Фрэнсис. — Ни о чем дурном я не помышляю. У меня уже есть девушка. Настоящая болтушка, совсем как я. А теперь помолчим. Идти недалеко.

Без дальнейших объяснений он увлекает Ливию за собой — по извилистому проходу через нападавшие камни, мимо пещеры влюбленных и дальше в коридор. Вокруг нет ни души.

Фрэнсис зажигает фонарь, ускоряет шаг почти до бега, крепко держа руку Ливии. Они углубляются в хитросплетение туннелей. Внезапно юноша резко останавливается, гасит пламя и ждет, пока вдали не пройдут женщины-возчицы, сгорбившиеся над своими тачками. Ни одна не повернула голову в их сторону.

— Откуда они взялись? — сердито ворчит Фрэнсис. — Их смена закончилась. Отец подправил разнарядку на следующую смену так, чтобы здесь никого не было.

— Они нас заметили?

— Будем надеяться, что нет. Управляющий подсылает своих людей в каждую рабочую команду. Они шпионят за нами, проверяют, не отлынивает ли кто-нибудь. Политика запрещена, никаких разговоров, на обед пятнадцать минут. — Тихо ругаясь, он вновь зажигает лампу. — Ладно, мы почти пришли.

Вскоре они оказываются в длинной, узкой комнате, с рядами крепких опорных столбов. В воздухе висит запах навоза; слышно дыхание — странно тяжелое и многоротое. Большая часть помещения отведена под деревянные стойла. Когда на них падает свет фонаря, Ливия замечает за одной дверцей длинную морду. Нежно-розовая плоть обрамляет широкие ноздри. Слышится ржание.

— Лошади? — неуверенно спрашивает Ливия.

— Рудничные пони. Вот, держите угощение для них.

Фрэнсис достает из кармана несколько морковок и дает одну Ливии. Едва она подносит ее к окошку в первом стойле, как из тени выныривает голова пони с оскаленными зубами. Ливия отдергивает руку, когда большие губы касаются ее пальцев, но животное уже вырвало морковку и отвернулось, чтобы без помех съесть лакомство. Так собаки оберегают добытую кость. Пони в соседнем стойле бьет копытом в деревянную загородку. Он почуял запах моркови и требует своей доли.

— Что скажете? — спрашивает Фрэнсис, идя вдоль дверец и раздавая свои гостинцы.

— Малорослые и грязные. И ноги у них кривые.

— Мать говорит, это оттого, что они не бывают на солнце.

— Вы не поднимаете их наверх?

— Редко. Подъемник приводит их в ужас. Некоторые пони буквально умирают в нем от страха. А когда их выводят наружу, тоже ничего хорошего: многие сходят с ума. Скачут, пока не падают без сил. Другие, наоборот, стоят на одном месте, дрожат и прячут глаза от солнца.

Пока Фрэнсис говорит, Ливия всматривается в его лицо. Он тоже внимательно смотрит на девушку, словно желая узнать ее вердикт.

— Это очень печально, — наконец говорит она.

Молодой человек кивает:

— Да. — Ожидание в его глазах не угасает, он явно хочет услышать от нее чего-то еще.

— Зачем вы привели меня сюда, Фрэнсис? Это ведь ужасный риск. Неужели только ради того, чтобы показать мне несчастных животных?

Он опять кивает, потом пожимает плечами, и при этом не сводит с Ливии глаз.

— А что вы думаете обо всем этом? — туманно интересуется он. И уточняет: — О нашей жизни под землей?

Она начинает отвечать, сбивается, незаметно для себя отступает от фонаря. В ней, оказывается, все это время росла мысль. И теперь просится наружу.

— Вы свободны, — говорит Ливия. — Сначала я этого не понимала. Ваша привязанность к полной темноте — это не только страх перед газом и боязнь быть обнаруженными. Это образ жизни. Почти религия. Вы строите тут собственное королевство. Над которым не властен дым. — Она делает паузу, смотрит на пони. — И все же оно обречено.

И вновь Фрэнсис согласно кивает, по-прежнему освещая фонарем ее лицо на расстоянии в три шага, которое установила Ливия.

— Да, здесь, внизу, мы свободны, — наконец говорит он. — Но человек не создан для того, чтобы жить в темноте.

Он внезапно обхватывает стекло лампы левой рукой и не убирает ее. Причудливые тени наполняют комнату и проглатывают Ливию. Рука Фрэнсиса сияет алым, пальцы испускают розовое мерцание. Белым пятном светится его искаженное лицо.

«Ему же горячо, — догадывается Ливия. — Стекло обжигает кожу. Но зачем…»

Словно в ответ от Фрэнсиса поднимается облако темноты — его боль, ставшая грехом. Только тогда он убирает руку от лампы, делает шаг к Ливии и взмахами подгоняет к ней обрывки дыма. Она видит их, но не ощущает запаха; кровь в ее теле не начинает бежать быстрее. Сразу же вспоминается, как она стояла, вжимаясь в Чарли, губы в губы, и все ее тело пощипывало от дыма.

— Он ничем не пахнет и не заражает, — шепчет Ливия. — Словно мертвый. Но как такое может быть?

— Мы думаем, что дело в угольной пыли. Она фильтрует дым. Поэтому каждый дымит сам по себе, невидимо и незаметно для других. Рудокопы умирают, ссорятся, любят по отдельности.

— Но это же хорошо. Лучше, чем наверху. — Она умолкает в поисках правильного слова. И находит его: — Так опрятнее.

— Опрятнее? Да, возможно. Мой брат Джейк называет нашу подземную жизнь по-другому. Для него это «демократия».

Демократия. Ливия знает этот термин: его определение встречалось в одном из отцовских переводов с греческого. Демократия, говорит Аристотель, это власть многих, а значит — власть бедных. Она ведет к хаосу, алчности и разорению.

— Вы возьметесь за оружие? — неожиданно спрашивает Ливия. — Восстанете?

— Это невозможно. Вы раса ангелов. Бледные лица, руки как мрамор; ткань белая-белая, будто только что с ткацкого станка. — Он трясет головой с удивлением, а не с гневом. — Здесь, под землей, мы можем проклинать вас и готовить бунт. Но там, при свете солнца? О, там у нас тоже есть свои шутки, мы смеемся и язвим. Но даже самый грубый и неотесанный человек устыдится при виде вашей кожи. Вас избрал Бог, сделал особенными. Вы правите нами не с помощью силы, а благодаря этому простому факту. — Фрэнсис наклоняется к ней ближе, желая, чтобы она непременно поняла его. — Мы должны трусливо забиться под землю, чтобы научиться быть смелыми.

Фрэнсис говорит так убежденно и подбирает слова так тщательно, что напоминает Ливии одного из ее школьных учителей, профессора Ллойда, который преподает философскую теологию. Но Фрэнсис — простолюдин, сын рудокопа, не обученный дисциплине. Он не штудировал теодицею Лейбница или «Три лекции о дыме» Канта.

— Сколько лет вы ходили в школу? — осведомляется Ливия.

— Четыре года. Читать и писать научился, только пользы от этого мало. На книги денег все равно нет.

— Но урок вы мне сегодня преподали.

Он улыбается на это:

— Может быть, наступит день, когда нам нужно будет понять друг друга. Вашим людям и моим.

Фрэнсис не поясняет, что это за люди — его и ее. И так понятно. Бедные и богатые. Неделю назад она сказала бы: порочные и праведные.