Дэн Вилета - Дым

Но вот с лордом Спенсером вышло иначе. Никто из нас больше не видел, чтобы он дымил. Ни пятнышка на простынях. Но то темное, что было в нем, все росло и росло. Я это чувствовала каждый раз, проходя мимо него, ведь любая девушка чувствует, когда на нее смотрит мужчина, весь в струях дыма, даже если он идет в десяти шагах позади и против ветра. И лошади это чувствовали, всегда вели себя беспокойно рядом с ним, кроме тех, на которых он уже ездил. Тех, которых уже укротил. С собаками было то же самое. Только сука лорда Спенсера терпела его. Все дело в запахе, как говорили конюхи, слишком тонком для человеческого носа. Его дым будто бы стал невидимым, но никуда не делся. И если молодого лорда поскрести, то, клянусь, вместо крови из него потечет сажа.

Через шесть дней наши постояльцы объявляют, что хотят уйти. Срочно. Как только мы сможем вывести их из рудника.

Мистер Мосли отправляется за ними глубокой ночью: до следующей смены — четыре часа или даже больше. Я прошу взять и меня, чтобы в последний раз сменить раненому повязку. Правда, в этом нет нужды. Кровотечение давно остановилось. Просто я хочу еще разок увидеть его. Томаса. Шесть дней я ухаживала за ним. И получила за свою заботу поцелуй. Я и сама понимаю, что не нравлюсь ему настолько, насколько нравится он мне: достаточно зажечь лампу, и все видно по его глазам. Но все равно это был хороший поцелуй. Он сжимает мне плечо, когда мы расстаемся, а я грожу ему пальцем. Значит, брат и сестра. Ладно, и с этим можно жить. Лучше, чем ничего.

Двое других тоже хотят попрощаться со мной перед уходом. Они выстраиваются в очередь, словно в бакалейной лавке. Мы все еще остаемся в комнате, где лежал Томас, в той, которую мы гордо именуем «наш зал собраний». Я не поеду наверх вместе с ними — останусь прибираться, чтобы не осталось никаких следов их пребывания. Мистер Купер подходит первым и пожимает мне руку.

— Крайне признателен, — говорит он. И даже слегка кланяется. Если бы он еще и руку мне поцеловал, я бы померла со смеху. Как я ни старалась, а все-таки привязалась к мистеру Куперу. Сложно к нему не привязаться. Беда только в том, что он весь — белая кость да голубая кровь, весь, до последней буковки в этом «Крайне признателен». Его вины в этом нет, само собой, но он рта не может раскрыть без того, чтобы не напомнить мне, кто я такая. Не его уровня . Прислуга, дочь рудокопа. Простая, как грех. Однажды он пытался постирать свою одежду в ведре и вел себя так беспомощно, что пришлось мне сделать это за него. Но только когда мисс Нэйлор ушла. Юная миледи.

Вот ради кого я бы палец о палец не ударила.

Но она хочет попрощаться. А на самом деле пытается заплатить мне: снимает с шеи серебряный крестик и протягивает на раскрытой ладони.

— За твои труды, — говорит она.

Наверное, она хочет быть любезной. В темноте я, может быть, взяла бы крестик и носила бы на груди. Но в свете фонаря я вижу ее натянутую улыбку, вижу этот ее смиренный вид: «Я святая, потому что знаю, что грешница». Словно позирует для портрета Иисуса.

— Пожалуйста, прими это в знак нашей признательности.

В ответ я шиплю:

— Не могу. Люди увидят и решат, что я воровка. Мировой судья прикажет выпороть меня.

Похоже, мисс Нэйлор обижена моим отказом. И слегка рассержена. Но она борется с собой, скидывает рабочую куртку, отрывает рукав грязной блузки, которая на ней надета, и вручает мне.

— Это французское кружево. Ты можешь перешить его. Сделать платок или крестильную пеленку. Когда у тебя будут дети.

Покрытый угольными разводами лоскут висит в моей руке. Должно быть, она догадывается о моих мыслях — и со смущенным видом пытается забрать рукав обратно.

— Прости, я не подумала.

Наконец-то на мгновение она становится настоящей. Даже почти искренней. Изо всех сил старается дотянуться до меня через пропасть, которая нас разделяет. Бог знает, кто ее выкопал.

Мне становится жаль ее.

— Я возьму, — говорю я. — Красивое кружево.

Мы улыбаемся друг другу. Потом она быстро набрасывает на себя куртку, чтобы спутники не увидели ее полуодетой. И тут же превращается в прежнюю мисс Нэйлор. Далекую. Холодную, как роса.

— Мистер Аргайл обязан тебе жизнью, — закрывает она нашу сделку. — Мы все в долгу перед тобой.

Я киваю и машу у нее перед лицом кружевной тряпкой:

— Это да. Но вы ведь уже расплатились.

Занимается рассвет, и Чарли думает, что его сердце разорвется от радости.

Они шагают уже несколько часов — бредут в темноте, останавливаясь через каждую сотню ярдов, потому что Томас начинает спотыкаться и не поспевает за ними. Потом на горизонте показывается полоска предрассветной зари, тусклая и узкая. Но что за чудеса открываются благодаря этому бледному мазку! Они идут по грунтовой тропе, по обе стороны тянутся прямоугольники полей, разграниченных изгородями и утыканных редкими голыми деревьями. Наверху — свинцовое небо, плотно затянутое облаками. Мир коричневого и серого. Но что это за серый! Какое изобилие оттенков коричневого!

Чарли не верит собственным глазам, останавливается, смахивает слезы с глаз. А потом, поднимаясь над покатыми холмами, на востоке рождается оранжевое сияние. Это не красочный восход из книг, когда огненно-красный шар выглядывает из-за края земли, выкатывается целиком, слегка подпрыгивает и взмывает в синее небо. И все же это самое прекрасное зрелище из всех, что видел Чарли. В мире мало-помалу проступают детали. А когда облака на мгновение расходятся, он ощущает свет на своем лице как нежное поглаживание чьей-то руки. Он опускает взгляд, смотрит на себя, на свои руки и ноги и смеется от счастья, дивясь тому, что даже звуки под открытым небом слышны по-другому.

Только потом он оборачивается к друзьям.

Для Чарли эта неделя, проведенная под землей, была неделей одиночества. Долгие часы он проводил у постели Томаса, который редко выныривал из горячечного забытья, и слушал его бессвязный бред. Даже от дыма Томаса он был отделен, потому что в темноте дым потерял и запах, и способность заражать — лишь бессмысленно плясал в тусклом свете в тех редких случаях, когда они осмеливались зажечь фонарь. Разумеется, Чарли беседовал с Лиззи, но с ним девушка была скупа на слова, стараясь как можно больше общаться с Томасом. И еще Чарли говорил с Ливией: прикасался к ней, целовал ее, пил ее дыхание. Но в мире без зрения даже эти моменты — поддельная радость: любовь, разыгранная тенями. В темноте, по ощущению Чарли, они не могли полностью открыться друг другу. Это мир без улыбок. Без красоты. Порой он пробуждался ото сна, и его охватывал страх, что на самом деле он не проснулся. Страх, что он протянет руку и никого не найдет. Или найдет незнакомца. Или друга — любимого человека? — чьи эмоции не сможет прочитать.