Дэн Вилета - Дым

— Так вы никогда этого не чувствуете? — спрашивает она. — Ни намека? Ни разу не переживали того мгновения, когда дым вот-вот завладеет вами? Словно в кровь впрыснули дурманящее вещество?

Он отрицательно мотает головой, затем останавливается.

— Ну, может, кое-что чувствую. Иногда случаются обычные мелочи: споткнешься на лестнице в колокольне, ударишься головой о притолоку, соседские дети забросают тебя мусором смеха ради. И вот тогда, пожалуй, что-то появляется… Всего лишь тень, щекотка на коже. — Он улыбается и розовеет от удовольствия. Потом его улыбка увядает. — Но, разумеется, я не уверен, что мы говорим об одном и том же.

— А вам очень хотелось бы подымить? Пусть даже это дурно?

Он задумчиво кивает:

— Это не дурно. Это по-человечески. За один час с дымом я бы отдал все…

— Тогда у меня есть кое-что для вас.

Повинуясь порыву, прежде чем рассудок останавливает ее, Ливия опускает руку в карман штанов, которые дали рудокопы. Они слишком велики для нее, и рука погружается почти по локоть. Три смятые ломкие палочки. Ливия вынимает одну и распрямляет между ладонями.

— Возьмите, Грендель. Понюхайте.

— Что это?

— Грех. Грех в бумажной обертке. Только нужно поджечь. Кто его знает — вдруг сработает.

Грендель, совершено ошалев, встает, бестолково ищет коробок, затем пытается чиркнуть спичкой, но пальцы не слушаются его. Ливия видит, что он дрожит. Тогда она забирает у него спичечный коробок и сама зажигает сигарету. Грендель делает затяжку, и на кончике сигареты появляется кроваво-красное свечение. Грендель удерживает сигаретный дым в легких, пока может. Выдох — серая струя нерастраченной силы. Она кружится вокруг головы Ливии и взывает к ее коже. Ее собственный дым приходит прежде, чем она успевает это понять, белый, как пар. И наполняет ее чем-то легким и соблазнительным. Должно быть, такие ощущения испытывает игрок, переворачивая выпавшие ему карты.

— Ну как, почувствовали, Грендель?

Робкая улыбка прокрадывается на его лицо.

— Да. Кажется, я готов немного пошалить. Это заметно?

— Еще как! — Осмелев, Ливия, окутанная белым дымом, подставляет Гренделю изгиб щеки. — Хотите поцеловать меня? Целуйте. Ваша жена никогда не узнает.

И он целует — быстро, неловко, как ребенок.

— Вот распутник!

Через открытую дверь они слышат, как стонет во сне Томас.

— Это будет нашей тайной, — говорит Ливия, устраиваясь на табурете с ногами, пока Грендель продолжает высасывать сигаретный дым. Его взгляд направлен в кривое кухонное окошко. Ни единого клочка дыма не поднимается от его бледной чистой кожи.

Потом, уже ночью, Ливия покидает свою комнату и встает над спящим Томасом. Сон у него беспокойный, одеяло сбилось и лежит в ногах. Под льняной сорочкой вздымается и опадает грудная клетка.

— Я подобрала твои сигареты, — признается она; слова рассыпаются тихим шорохом в тишине комнаты. — Я подумала, вдруг настанет время, когда я захочу согрешить. Тогда я думала о Чарли. И не была уверена, смогу ли прикоснуться к нему при свете дня.

Ливия закуривает вторую сигарету, садится на корточки рядом с Томасом, разглядывает угольное пятно на его коже, обрубок уха, торчащий посреди пятна выбритых волос.

— Лиззи так и говорила, там, под землей, — шепчет она. — Ты навсегда останешься уродливым.

И затем, просто из желания попробовать, с сигаретой в уголке рта, она ложится рядом с Томасом и прижимается щекой к его плечу. Ей вспоминается дверной проем, где он обнимал и согревал ее своей дрожащей грудью.

Он просыпается задолго до того, как догорает сигарета. Должно быть, Ливия задремала, потому что теперь он лежит лицом к ней. Глаза его поблескивают в темноте. Ливия вдруг понимает, что плачет.

— Ненавижу тебя. Ненавижу все, что в тебе есть. Ненавижу все твое, что нахожу в себе.

Ее слова ничуть не трогают его. Он уже все знает — прочитал в ее дыме.

— Обними меня, — говорит он, и она обнимает, щека обжигает щеку, обрубок его уха оказывается прямо напротив ее рта.

Утром они без единого слова откатываются друг от друга и собираются идти и ждать Чарли.

Это их четвертое утро в Лондоне. Двенадцатое января, день, когда матери Ливии должны доставить ее заказ. День сырой, ветреный. Чарли не приходит. Они стоят на рыночной площади с рассвета до заката, топают ногами, чтобы согреться, продрогшие, сознающие свою вину, думающие о Чарли.

— В Табачном доке в полночь, — говорит Ливия, когда молчание становится для нее невыносимым. — Чарли знает, что мы туда пойдем. Может, он ждет нас там.

Томас не отвечает и уклоняется, когда она тянется к его руке.

Больше всего ее пугает то, что Чарли невероятно легко представить мертвым.

Он нанимает нас в Ла-Рошели. Всю команду целиком, прямо с палубы нашего предыдущего судна, «Лорелея», которое становилось в сухой док на ремонт. Капитан ван Гюисманс — голландец с солидной репутацией. Он является лично, его привозит на лодке рыбак; голландец обменивается рукопожатием с нашим капитаном и объявляет свои условия. Работы немного: пересечь Канал туда и обратно. Хорошие деньги за несколько дней. Но есть одно требование: не сходить на берег — мы все должны немедленно перебраться на «Гарлем». Люди ворчат, больше половины отказывается. После долгих недель в море мы все устали, мечтаем о бане, выпивке, женщине. И вообще это странно, даже подозрительно. Зачем лишать нас отдыха, когда до порта рукой подать? Тех, кто соглашается перейти на «Гарлем», тут же грузят на шлюпки и увозят. Вокруг нас плещется сельдь, поднявшаяся, чтобы покормиться при лунном свете.

«Гарлем» — большой пароход, построенный для открытого океана и его могучих волн. Ледяные, капризные воды Канала, кажется, не очень ему подходят. На рваной ряби он раздраженно дергается. К рассвету мы ныряем в ледяной туман и ползем как улитка. Не видно ни зги. Матросы сидят по углам на корточках, играют в карты и кости, но быстро прячут их, когда приближается капитан.

А он повсюду. Если бы я был капитаном и мне полагалась теплая, уютная каюта, я просидел бы там весь рейс. Лежал бы в нарядной форме на кровати, покрикивая на юнгу, чтобы тот принес еще еды. Но капитан ван Гюисманс не таков. Всю ночь он проводит на палубе. Судя по его лицу, он долго пробыл в тропиках: бледная молодая кожа, остатки загара вокруг волос. Задница у него наверняка белее лилии.

Странный гусь, этот наш капитан. Беспокойный какой-то; спит и мучается кошмарами. Вроде бы любит музыку, не прочь что-нибудь спеть, но в такой непонятной, угрюмой манере, что вряд ли речь идет об удовольствии. С другими очень сдержан и даже учтив. Капитаны обычно вежливы с судовладельцами, а как выйдут в море, становятся совсем другими: и выругаться могут, и подымить, и грязную шутку отпустить. Но только не ван Гюисманс. Жесткий, как доска. Сам-то он упитанный, но сердце у него сухое.